мы, тоже демонстранты, и плакат прочитали одни мы.
В приемной ЦК партии первыми всполошились посетители. Долго нас разглядывали, расспрашивали, удивлялись, негодовали, не верили.
Высоченный мужичина с Донбасса заорал в поддержку:
– Да я десять месяцев без работы! Я тоже, может, уеду...
Старик с клюкой затопал ногами:
– Позор! Я ранен был! Я воевал за вас! Снимите эти звезды!..
Пожилой интеллигент даже испугался, замахал руками, будто отгонял близкую напасть:
– Избили?.. У нас это невозможно! Нет, нет...
Скромная женщина в сторонке, наглядевшись на нас, дружно сплоченных, спросила тихонько, с неподдельным изумлением:
– Как же вы нашли друг друга?..
Вечером нас увозили в автобусах.
Милиция перекрыла дворы и улицу.
Их было человек двести, сплошь почти одни офицеры. Нас – во много раз меньше.
Наши жены прыгали за оцеплением и махали руками.
Недоумевающим прохожим объясняли, что увозят сумасшедших.
Майор в автобусе в спешке не спросил, куда же нас везти. Он остановил машину у Василия Блаженного и побежал к постовому лейтенанту. Это было святое место, где мы встали. Место, через которое машины с начальством идут в Кремль и обратно. Постовой лейтенант на наших глазах обругал майора и замахнулся на него палкой. Майор, как ошпаренный, влетел обратно в автобус. 'Всё, – сказал кто-то, – он уже капитан'. Мы ржали. Двое штатских на передних сиденьях фыркали в ладошки.
Нас привезли, в конце концов, в вытрезвитель.
Вытрезвитель был пуст: очевидно, оттуда перед нашим приездом вышвырнули всех пьяниц.
Нас допросили, составили протокол и опять повезли куда-то. Может быть, в милицию. Или в тюрьму. Или опять в лес. Напряжение нескончаемого дня наваливалось тупой усталостью.
Вдруг автобус остановился на пустынной набережной:
– Выходите.
Мы вышли. Двери захлопнулись. Автобус уехал.
И тогда мы начали смеяться. Хохотать. Захлебываться от смеха. Топать ногами. Бить друг друга по спинам. Мы прожили этот день, мы были на свободе и думали, что на этом всё закончилось.
Но оказалось, это было только начало.
Через два дня нас арестовали.
Меня – вместе с моим псом.
Мы выскочили из дома рано утром, перебежали поспешно через дорогу, и он нетерпеливо поднял лапу у первого столба. Тут нас и взяли.
Две машины дежурили у подъезда, две 'Волги'. Черная – слева, милицейская, желто-синяя справа. И сразу стало ясно: деваться некуда. Куда ты от них денешься?
Нас везли в желто-синей машине. Меня и собаку. На заднем сиденье. Посредине. Справа сидел милиционер, слева штатский. Впереди тоже двое, как оно и положено при задержании. Чтобы не убежали. Не скрылись от погони. Не избегли справедливого возмездия.
Нас привезли в милицию. Провели по коридору. Посадили в пустую комнату. Двое штатских уселись рядом. Была тишина. Молчание. Полная неопределенность. Выйти нельзя. Позвонить нельзя. Всё остальное можно.
– Я задержанный?
– Нет, вы не задержанный.
– Тогда я могу уйти.
– Уйти вы не можете.
– Значит, я задержанный.
– Зачем уточнять? – мужчина в штатском улыбнулся как сообщнику. – Вы же всё понимаете.
Мой пес лежал на полу около несгораемого шкафа и тихонечко повизгивал. Перед окном, на улице, соблазнительно торчал бетонный столб. Он очень хотел к столбу. Не корысти ради. Не ради злых умыслов. Просто поднять лапу. Но к столбу его не пускали, сколько я ни просил. Не было на то указаний.
К столбу пустили меня. Вернее, в туалет. В сопровождении штатского. У меня были естественные потребности, у него – искусственные. Он делал вид, что ему это очень нужно. Он старался вовсю, но получалось неубедительно.
Потом они заснули, эти штатские. Сначала один, угревшись в комнатном тепле, за ним второй. Два здоровенных мужика дружно посвистывали носами. Они спали, свесив головы, а пес ходил по комнате, от стены к стене, и живот распирало мочой, а голову мыслями. Ему было не понять, почему так грубо нарушается основное собачье право. Право на столб. Этого и человеку не понять, не то, что собаке.
Потом пришел милиционер и увел его из комнаты. Довольно таки грубо, без всякого почтения. У пса была родословная почище, чем у милиционера, – сплошные золотые медалисты до седьмого колена, но он шел покорно следом, не укусил, не залаял даже. Он хорошо знал: за сопротивление властям – тюрьма. А в тюрьму он не хотел. Он хотел вместе со мной в Израиль. Но в Израиль нас не пускали. Вот уже четвертый год.
Его отвезли домой на мотоцикле. С коляской. Под усиленной охраной: милиционер рядом, милиционер за рулем. Вид у него был явно озадаченный. Лоб нахмурен, брови насуплены. Ему предстояло многое переосмыслить заново. Собака, как известно, друг человека. А человек чей друг?..
Этого я не знаю. Этого, по-моему, никто уже не знает. А кто знает, пусть не держит в тайне. Пусть он расскажет моей собаке. Чтобы укрепить в ней пошатнувшуюся веру в человека. Если собаки перестанут нас любить, на чье уважение мы можем еще рассчитывать?
Суд был очень короткий.
Минут пять на каждого.
Максимум, семь.
Ровно столько, сколько надо, чтобы написать приговор.
В здание суда не пускали посторонних. Перед зданием густо стояли машины. Внутри топтались штатские и милиция. Штатских было больше.
Судья мне понравился.
Очень хороший судья.
Такая миленькая, молодая женщина с тонкими чертами лица и красивыми глазками. Глазки я углядел в самый последний момент, потому что она всё время писала. Она даже говорила со мной, не поднимая головы. Перед ней лежали свидетельские показания, и она торопливо переписывала их в приговор. В зале сидели свидетели в штатском. Очевидно, на всякий случай.
Кончив писать, она объявила:
– За неподчинение властям 15 суток.
– Спасибо, – машинально сказал я.
Свидетели в штатском засмеялись.
Потом нас посадили в 'воронок' и отвезли за город.
В пансионат 'Берёзка'.
Поспели к самому ужину.
Попали в одну камеру волк, лиса да гусь.
– Ты за что сел? – спрашивают волка.
– Да я с медведем подрался, морду ему разбил.
