Рассказывает об этом Зубков робко‚ неохотно‚ с застарелым испугом: то ли можно уже говорить‚ то ли еще нельзя‚ а может‚ наоборот: то ли еще можно‚ то ли уже нельзя.
У старика Зубкова жена, дети и внуки‚ живут они все вместе в деревянном домике на Пресне‚ а домику тому сто лет. От постоянного детского крика не высыпается Зубков и потому часто спит на работе с карандашом в руке. Уткнет карандаш в чертеж‚ глаза рукой прикроет‚ а со стороны кажется‚ будто он и не спит вовсе‚ а задумался над очередной технической проблемой. Давно уж – многие годы – стоит Зубков в очереди на жилье‚ но никак ему не дадут: есть более нуждающиеся. Сколько лет ничего не строили‚ и как-то обходились‚ и получение не квартиры – комнаты было делом чрезвычайным‚ а нынче начали строить‚ и все заволновались‚ заторопились пожить в нормальных условиях‚ потому что сейчас только поняли‚ как они живут. А завод огромный‚ нуждающихся – пропасть‚ в первую очередь барачным‚ подвальным да больным‚ а у Зубкова‚ как-никак‚ собственный дом‚ и хоть давно уже обследовали его жилищные условия и даже в акте записали‚ что старший сын с невесткой спят на полу под столом‚ каждый раз находятся более нуждающиеся‚ да и Зубков‚ человек тихий‚ постоять за себя‚ покричать где надо не может. Когда приезжал на завод министр‚ слесарь со сборки подкараулил его‚ встал поперек дороги‚ рассказал про свои жилищные бедствия. 'Надо дать'‚ – сказал министр. И дали. Так ведь нужно еще на такое решиться‚ да и нуждающихся столько‚ что ежели каждый будет останавливать‚ ни у какого министра времени не останется.
Зубков медленно‚ лунатиком‚ входит в курилку‚ шепчет чего-то‚ топчется на месте‚ разводит руками‚ а потом машинально‚ будто нехотя‚ расстегивает брюки‚ мочится в урну для окурков.
Тишина в курилке мертвая.
– Петрович‚ – окликают‚ – а Петрович... Шел бы ты лучше в кабинку.
Зубков вздрагивает‚ дергает по сторонам головой‚ дрожащими руками застегивает брюки.
– Профком... – шепчет он и растерянно улыбается‚ губы прыгают от волнения. – С профкома...
– Ну?
– Утвердили... Трехкомнатную...
Все 'Ура!' кричат. Кто радуется‚ кто завидует‚ кому наплевать.
Тут и звонок. Обед. Из курилки‚ как ветром сдуло. Стоит один Зубков‚ качается. К стене привалился‚ ватные ноги не держат.
8
Звонок еще не отзвонил‚ а в отделе никого уже нет. Бегут‚ торопятся‚ обгоняют друг друга на пути в столовую. Асфальт – по асфальту‚ газон – по газону‚ клумба – по клумбе. Окажись на пути гора – гору своротят‚ туннель прогрызут. Все энергичные‚ предприимчивые‚ решительные: откуда что берется! Штурмуют кассы и гардеробы‚ раздаточные окна и заваленные грязной посудой столы‚ едят быстро‚ сосредоточенно‚ будто за ними гонятся‚ и, наглотавшись‚ медленно идут обратно. С одиннадцати до половины третьего не прекращается поток в обе стороны. Цех за цехом‚ отдел за отделом. Голодные – туда‚ сытые – обратно. С одиннадцати до половины третьего. Жар‚ пар‚ духота. Бак за баком подтаскивают‚ бак за баком опоражнивают‚ и рычит в углу‚ давится мясом огромная красная мясорубка. Жутко смотреть‚ какую прорву поглощают люди. Спешно приготовленную‚ спешно поеденную. А потом изжога‚ колит и гастрит‚ и работает при столовой диетический зал‚ куда по предписанию врача ходят пострадавшие.
Опустел отдел‚ и ребята сразу к телефону – кадровику звонить. Прибежали‚ а там секретарша сидит‚ конфеты доедает. 'Нет‚ – говорит‚ – аппетита. Есть‚ – говорит‚ – неохота'. Какой уж там аппетит‚ когда она всю подаренную коробку в момент смолотила.
Саша Терновский волком глядит на Толю: 'Надо было потом конфеты дарить. Потом...' Толя Кошелкин снисходительно улыбается‚ подхватывает секретаршу под руку‚ шепчет на ушко обманные слова‚ ласково уводит из комнаты. Саша сразу за телефон‚ а в трубке голос начальника: телефон параллельный‚ всё слышно. Говорит начальник на неслужебные темы: про подписные издания‚ про Ромена Роллана и тридцатитомного Диккенса. Размяк‚ оттаял душой‚ кончит не скоро. После гигантского перерыва стали выпускать собрания сочинений и отдельные издания‚ и волнения вокруг этого огромные. Становятся с вечера очереди‚ со списками‚ с милицией‚ с перекличкой в семь утра. Подписывают всё подряд‚ меняются‚ заказывают по почте у областных издательств‚ покупают втридорога на книжной толкучке‚ забивают шкафы разноцветными корешками. Мы не прочитаем‚ дети прочитают. Уходит на это нерастраченная энергия‚ удовлетворяется томление духа‚ появляются у интеллигентных людей темы для культурных разговоров.
Толя Кошелкин возвращается один‚ без секретарши‚ – оставил ее внизу‚ на скамейке‚ извинился смущенно‚ будто на минуточку‚ по нужде‚ – а ребята еще не звонили‚ и неизвестно когда смогут. Разговор у начальника приятный и оттого продолжительный. Толя смотрит на Риту Колчину‚ Рита кивает головой и идет в кабинет требовать прибавки. Она это делает периодически‚ потому что ей обидно. Кончили институт вместе‚ на работу пришли вместе‚ но ребята уже старшие инженеры‚ а она – нет. Дело не в деньгах: разница – копейки‚ дело в принципе. Саша Терновский не одобряет этого: просить – только унижаться‚ а Толя Кошелкин с ним не согласен. 'Неважно‚ с чем ты вошел в кабинет. Важно‚ с чем ты вышел'.
Начальник нехотя кладет трубку‚ нехотя слушает Риту – проза‚ суконная проза‚ но телефон уже освободился‚ и Толя сразу набирает номер.
– Алло! – кричит кадровик. – Не слышу! Говорите громче...
Громче нельзя‚ громче – в кабинете услышат. Толя набирает еще раз.
– Не слышу! – орет кадровик. – Ничего не слышу. Перезвоните из другого автомата!
И вешает трубку.
Вскочили‚ побежали по пустому отделу. Мимо изумленной секретарши: 'Некогда‚ тетенька‚ некогда...'‚ мимо толстой вахтерши с пустой кобурой на боку: 'Живее‚ мамаша‚ живее...'‚ за проходную‚ на улицу‚ к соседнему автомату: 'Кончайте болтать‚ девочки! Закругляйтесь! Не вы одни! Разговор свыше трех минут не разрешается...'
Толя бросает монетку‚ набирает номер: короткие гудки‚ линия занята. Еще набирает – занято. Еще – занято. Занято‚ занято‚ занято...
– Последний раз‚ – говорит Толя. – Если занято, надо ехать.
Набирает номер. Занято. Надо ехать.
У Толи родительский 'Москвич' – первая модель‚ и оттого вечно грязные руки и под ногтями черно. У него машина с секретами‚ чтобы не угнали‚ не сняли колеса. Хоть она латанная-перелатанная‚ крашенная- перекрашенная‚ живого места нет‚ а всё одно жалко. Такие секреты Толя понаделал: ее качнешь разок‚ а она уже орет на всю улицу. Очень много придумано хитрых способов от особых гаек на колесах до наборных замков на руле‚ и лучшие умы продолжают работать в этом направлении. Даже милиция рекомендует принимать меры‚ предотвращающие пуск машины посторонними лицами. 'Наш моральный облик‚ – объясняет Саша Терновский‚ – стоит на таком высоком уровне‚ что его надо уже поддерживать'.
Толя едет быстро‚ рискованно‚ обгоняет грузовики‚ трясется по булыжнику на трамвайных рельсах. Ребята кричат‚ перебивают каждого‚ до конца не дослушивают. Настроение боевое. Шутка ли‚ едут навстречу собственной судьбе. Часто ли такое доводилось? Совсем не часто. Можно сказать‚ никогда. 'Закрой на минуту глаза! – кричит Саша водителю. – Закрой на минуту глаза... Я тебе такую картину нарисую – ахнешь!'
Лихо подкатывают к отделу кадров‚ распахивают дверцы‚ кидаются в дом. Кабинет заперт. Постучали – не откликается. Сунулись туда‚ сунулись сюда – нигде нет. Ушел кадровик‚ исчез в неизвестном направлении.
– Обедает‚ – говорит уборщица. – Сей момент вышел.
– У‚ твою... – со злостью бормочет Толя‚ и Рита делает вид‚ что ее это не касается.
Толя Кошелкин – неудачник. Ему вечно не везет. Чаще всего от своих неудач страдает он сам‚ но там‚ где невозможно страдать одному‚ вместе с ним страдают и другие. Толя родился в этом веке‚ и для него – а вместе с ним и для других – ученые приготовили атомную бомбу‚ за ней водородную‚ ракеты-носители‚ какие-то жуткие кнопки‚ которые можно нажимать‚ но почему-то до сих пор не нажали: испытывают наши нервы. Ничего подобного до Толиного рождения не было‚ и можно смело сказать‚ что не он родился в ядерный век‚ а ядерный век состоялся в его время. Он во всем виноват‚ – Толя Кошелкин‚ хронический неудачник‚ – во всех несчастьях и войнах‚ в беззакониях и своеволиях‚ в распрях и проявлениях великой тупости‚ во всем‚ что хоть отдаленно касается его самого‚ а так как его касается абсолютно всё‚ творимое в
