Лазуня записывал:
'Мы не подлецы. Мы не предатели. За каждым из нас не найдется и одной крупной подлости. Обвините нас в этом, и мы справедливо обидимся. Осудите нас, и мы оправдаемся. Наша крупная подлость, наше предательство рассредоточены во времени, разбиты на тысячи мелких и микроскопических. И в этом наше спасение. И в этом – нет нам оправдания...'
– Иди уже, – приказал милиционер и подтолкнул с опаской в коридор.
Волоокая безобразница Груня провожала на смерть пуленепробиваемого Потряскина.
Две старушки без зубов спрашивали на прощание:
– Товарищ Потряскин! Чем всё-таки отличается обычный коммунизм от военного?
– Катились бы вы, мамаши, – отвечал он с тоскою, натягивая галифе, и они тут же его простили.
Соня и Броня с радостью прощали всех на свете, но им не прощал никто.
Прошел коридором Соломон Розенгласс, молодой и дерзновенный, ладонью отбросил со лба легкую прядь.
– Члены общества, – бормотал, – разделяются на повелевающих и повинующихся... Сие существует и существовать должно...
– Побежишь, – пообещал милиционер, – буду стрелять.
И они вышли на лестницу.
По лестнице – неровной вереницей – спускались жильцы со своими пожитками.
Одни уходили в эвакуацию.
Другие в эмиграцию.
Третьих выселяли из-за ремонта.
Бьющееся переложили мягким.
Сыпучее увязали в наволочки.
Текучее поставили стоймя.
Кровати – боком. Шкафы – волоком. Матрацы – рулонами. Кошек под мышку. Собак на поводке. Птиц в клетках. Рыб в банках. Детей за руку.
Сволокли по лестнице.
Покидали в емкие кузова.
Поломали при упаковке.
Побили при перевозке.
Доломали при разгрузке.
Три переезда – как один пожар.
– Ты куда? – перепугался милиционер.
– Вещи у меня наверху.
– А не врешь?..
Наверху он переоделся, упрятал лишнее в сумку, встал напоследок.
В свете фонарика можно было уже разглядеть дверь на чердак, такую массивную, такую надежную, – можно отсидеться от любой напасти.
– Как же вы меня нашли? – спросил Абарбарчук с удивлением. – Я ведь и света не зажигал, и огня не разводил.
– Заложили тебя, парень, – сказал милиционер. – Сигнал по телефону. А кто заложил, нам неизвестно.
– Я и заложил, – сказал заеда у самого плеча. – Кому же еще?
Клацнул сточенными корешками.
– Старый человек, – повздыхала Усталло Белла Соломоновна, – а гадите где попало.
И пошагала опухшими своими ногами вслед за гробом.
Уходили Макароны.
Уходили Сорокеры.
Рыбкины уходили и Талалаи.
Куда-то и от кого-то.
– Отдайте мне этот дом, – попросил. – Я в нем музей сделаю. Тем, кто уехал.
– Ты кто таков?
– Оставшийся представитель выехавшей народности.
– Пошли, – приказал милиционер.
Вздохнул:
– Ну, пошли...
Шаг сделал через силу.
Дверь внизу притворил за собой...
Остались в подъезде двое. Степенные и непробиваемые.
Они уже выкушали положенную на сегодня бутылочку, припрятали до случая календарь и спорили теперь не спеша, культурненько, что же означает собой слово – тщетно.
Один уверял, что тщетно это быстро
А другой божился, что тщетно – это резко.
И некому было их рассудить.
8
По ночам кто-то вздыхает в туалете...
ЧАСТЬ III
ЧЕРДАК ЖЕЛАНИЙ
1
В этом доме было полно этажей.
А кнопок в лифте на одну больше.
На лишнюю, самую верхнюю кнопку никто обычно не нажимал.
Взрослые вечно спешили по своим неотложным глупостям и мало любопытствовали по дороге, а дети до нее не дотягивались.
Когда же дети подрастали и могли дотянуться, это были уже не дети, и они тоже начинали спешить. За теми же глупостями.
Оставались одни только старики.
Эти уже никуда не торопились, но могли еще дотянуться напоследок.
– Вся наша жизнь, – говорил старик Фишер, пока мы шли к лифту, – это чердак изношенных желаний. На чердаке вечно валяется старое барахло. И наши желания – то же самое барахло, что отслужило свой срок. Но если бы вы знали, как жалко его выбрасывать!
И он нажал на верхнюю кнопку.
И мы приехали на чердак.
Старик Фишер был мудр, тощ, голенаст, подростковат на вид и похож на старого, отжившего свое кузнечика, хотя не умел прыгать и стрекотать в траве.
Зато он умел давать советы, бесплатно и каждому, в прежней, оставшейся за бугром жизни.
Он не был настоящим ребе, кузнечик Фишер, но почти что ребе, и там это считалось.
Он сидел по вечерам в кресле, уложив руки на подлокотники, а к нему приходили советоваться нерешительные евреи.
Кресло было массивное, тяжелое, с прямой спинкой, и, усевшись в него, хотелось вынести суровый приговор без права на обжалование.
