существует Дьедонне Фершо!
Все это позднее в совсем иной атмосфере Парижа послужило поводом для страстной полемики. Многие газеты писали о Дьедонне Фершо, как об 'акуле', и называли его также Убангийским сатрапом.
Дьедонне Фершо попрекали не только тем, что у него в каждой деревне было по нескольку жен из числа туземок - что, похоже, соответствовало истине, - но еще в большей степени тем, что он склонял к сожительству жен своих служащих.
Короче говоря, по мере того как росло его состояние, репутация Дьедонне Фершо становилась все более сомнительной.
Хотели ли братья Фершо устранить первых финансистов, которые позволили им основать 'Коколу'? Во всяком случае, уже в 1913 году они открыли первый филиал для разработок пород черного дерева и окуме и почти тотчас - компанию по разведению каучуконосов.
В 1915 году, во время войны, финансовый вес братьев Фершо возрос еще больше, позволив Эмилю Фершо покинуть Браззавиль и поселиться в Париже.
За двадцать лет его старший брат лишь однажды совершил поездку в Европу. Будучи уже очень богат, он проделал путь на борту грузового судна, высадившегося в Дюнкерке. Поговаривали, что поездка была предпринята для ухода за культей, от которой он очень страдал. Но в колониальных кругах Парижа, где имя его уже стало известно, Фершо так и не появился.
Разочаровала ли его эта поездка? Так или иначе, но в течение еще двадцати лет он ни разу не покинул свои леса и болота в Убанги.
Даже роясь в архивах Дворца правосудия в многотомном Деле Фершо, точнее - в делах братьев Фершо, трудно установить, в результате чего против них было начато судебное разбирательство.
Еще в 1934 году оба Фершо - и тот, что жил в Париже и которого все знали, и другой-легендарный Фершо с моторки, оставались весьма могущественными лицами. Их состояние исчислялось в несколько сот миллионов франков, иные даже называли миллиард.
По всей видимости, такое огромное состояние не могло быть нажито только чистыми руками. Закон есть закон, но в дела человека, достигшего определенного социального положения, правосудие сует свой нос только в случае крайней необходимости.
Была ли возможность забыть несчастную историю с тремя неграми, от которой оба брата, впрочем, никогда не отпирались? Конечно, нет. Она стала легендой, и в кругах Браззавиля о ней рассказывали пораженным новичкам, как о подвиге героической эпохи завоевания Африки.
Было ли ведомо в высших сферах, что братья Фершо нарушали законы о компаниях, о коммерческих сделках, даже простые таможенные правила при всей видимости их соблюдения? Подтвердились ли сведения, что их концессии приносили тайные доходы?
В это трудно поверить, и в нашумевшем интервью мэтра Франсуа Мореля, бывшего поверенного в делах, ставшего затем советником Дьедонне Фершо, говорилось:
'Если крупные компании станут следовать морали, которую исповедуют обычные смертные, у нас не будет ни банков, ни заводов, ни больших магазинов. Так что не смешите меня, господа, такой внезапной вспышкой порядочности. Скажем прямо: братья Фершо, с которыми до сих пор удавалось договориться, стали слишком могущественны и мешают другим державам. Тут, стало быть, вступают в силу законы джунглей. Только, упаси Боже, не говорите мне ни о законе, ни об общественной морали'.
Так или иначе, но в апреле 1934 года против братьев Фершо по настоянию господина Гастона Аронделя, колониального инспектора второго класса, было начато следствие.
Стал ли сей Арондель, личность весьма малозначительная, но которого описывают как очень самонадеянного человека, лишь инструментом в чьих-то руках? Вполне возможно. Возможно также, что он действовал в отместку за оскорбленное самолюбие со стороны Дьедонне Фершо.
Но маловероятно, чтобы подобный шумный скандал был вызван лишь протоколом, составленным бригадиром жандармерии небольшого лесного участка. В нем шла речь о кокосовом молоке и обвесе. По распоряжению Аронделя были арестованы весы и товар, а ничего не понимавших в этом деле туземцев попросили подписать крестами составленный протокол.
Сам Дьедонне Фершо вел себя, как гордец, и, по рассказам, решил не уступать этому Аронделю, которого иначе как задиристой мошкой не называл. Он, впрочем, не стал отрицать:
- Все годы, что существуют колонии, ни одно отделение не покупало кокосовое молоко иначе, чем делаю я. Сами негры удивились бы, если бы мои килограммы стали настоящими килограммами.
С тех пор Арондель и начал всячески придираться к колоссу Фершо. За всеми их торговыми операциями было установлено наблюдение. Жандармы, таможенники, налоговые служащие появлялись в тот самый момент, когда можно было обнаружить нарушение правил. От их служащих требовали, чтобы они свидетельствовали против своих хозяев.
Наконец, администратор второго класса неизвестно где обнаружил пауина, выдававшего себя за сына одной из жертв Фершо, который подал жалобу, и та была принята к дознанию спустя двадцать пять лет после происшествия.
С удивительной синхронностью, дававшей основания видеть в Аронделе инструмент чьей-то злой воли, некоторые акционеры, связанные с Фершо, выбрали именно этот момент, чтобы потребовать отчета о деятельности компании, и подали свои жалобы.
В Габоне Дьедонне держался крепко, высказывая Аронделю лишь свое презрительное безразличие.
- Вам достаточно обратиться к нему с какой-нибудь просьбой, и он окажется у вас в кармане, - говорили ему.
Вероятно. Во всяком случае, это было возможно.
Находившийся в Париже Эмиль Фершо защищался, приглашая к себе за стол видных деятелей финансового и политического мира.
Светский человек, живущий на широкую ногу, открытым домом, он стал особо охотиться за министрами, депутатами, редакторами газет. Их он зазывал к себе в замок или в особняк на авеню Ош.
Сделал ли он что-нибудь больше? Оказал ли поддержку при переизбрании некоторым депутатам? Помог ли своими средствами влиятельным персонам точно так же, как действовал, приобретая некоторые концессии?
Во всяком случае, в течение года ни того, ни другого никак не беспокоили. Казалось, что битва выиграна, когда внезапно заговорили о предстоящем аресте Дьедонне.
В мае 1935 года он высадился во Франции, чтобы защищать себя. Никто о его приезде не был уведомлен. Никто не смог его сфотографировать в течение недельного пребывания в Париже, где этот миллиардер жил в скромном отеле Латинского квартала.
Фотографы еще следили за особняком на авеню Ош, когда он уже оказался в Кане. Там состоялась его встреча с мэтром Франсуа Морелем, бывшим поверенным в делах, продажной, но хитрой бестией, с которым он познакомился в Габоне и чей изворотливый ум весьма ценил.
С тех пор было написано: 'Если бы братья Фершо пошли на сделку, никто бы не стал их трогать'.
Это вполне могло быть отнесено к Аронделю. К кому еще? В материалах дела установить это не представлялось возможным.
В Париже Эмиль попробовал это сделать. Но все эти действия оказались напрасны из-за грубых нападок брата из его канского уединения.
Так началась эта странная битва, полем которой стали кабинеты судей и финансовый отдел прокуратуры. Тома дела составили тысячи страниц, в которых, чтобы разобраться, потребовались бы годы.
Бывший старейшина адвокатуры мэтр Обен, нанятый Дьедонне Фершо в качестве своего защитника, днем и ночью получал из Кана инструкции, способные восхитить самого дотошного юриста. Постепенно различные статьи обвинения, относящиеся к торговым и финансовым сделкам, стали отпадать, а одновременно, как по волшебству, исчезли из дела некоторые невыгодные ответчикам документы. Компании-конкуренты, о которых прежде и речи не было, оказались скомпрометированы, а некоторые действия колониальных властей вдруг предстали в новом, предосудительном в глазах закона свете. Одному из губернаторов пришлось подать в отставку. Не исключено, что в высших сферах уже стали задавать вопрос, не лучше ли было вовсе не трогать такого опасного зверя.
