состоянии. Очень болела голова. Бреясь, он порезался. Ему тоже хотелось принять душ, чтобы встряхнуться, но вода была еле теплой.
- Ты уже уходишь?
Вещи женщины валялись на полу, из-под одеяла вылезла голова, раскрытый глаз смотрел на него без всякой снисходительности.
- Сколько ты мне дашь?
Подумав, он положил на камин сто франков, затем, боясь сойти за скупца или бедняка, добавил еще одну сотню. Не все ли было равно!
- Ты еще приедешь?
- Может быть... Возможно...
Он больше не говорил ни о своем портрете в газетах, ни об официальной или частной полиции, следившей за ним. При выходе ему показалось, что слежка за ним продолжается, но филер был другой. Блестейны явно хотели узнать, куда он едет на встречу с Фершо...
Несмотря на головную боль и отвращение, он сделал все, чтобы отделаться от 'хвоста'. Сначала сел в такси до Южного вокзала, там взял билет до Монса, прошел вдоль состава поезда, перебежал через пути, добрался до выхода, вскочил в идущий трамвай и, проехав две улицы, вскочил прямо в свободное такси.
В семь минут девятого он сел в свой поезд на Северном вокзале и в полдесятого был в Генте, который показался ему весь розовый в лучах утреннего солнца.
Он долго раздумывал, какой костюм надеть по возвращении. И решил старый. Мишель не знал, что подумает Фершо, увидев его расфранченным.
Конечно, он мог сказать, что потерял две тысячи франков... Но это было глупо и мелко. Что ему для выполнения поручения понадобился совершенно новый костюм. Мол, Блестейн пригласил его, повел в ночные заведения, что он согласился для того, чтобы натянуть ему нос!..
Другой поезд довез его до Брюгге, но он уже больше не любовался пейзажем. Лишь по-прежнему хотелось выпить. Но поезд подолгу нигде не стоял, и нельзя было добежать до стойки.
Напрасно он не искупался, несмотря на холодную воду. Его ночная подруга - ее звали Адриенной - была сильно надушена. Теперь ему казалось, что он весь пропах ее духами.
Нет! Ничего такого он не скажет. Мол, повстречал друга детства... Значит, так... Этот друг наделал глупостей и сбежал в Бельгию, где оказался без гроша... Мишель встретил его блуждающим возле кафе на площади Бруквера, с вожделением поглядывающим на горы сандвичей...
Все более подогревая себя, он становился самим собой.
- Я одолжил ему две тысячи франков, которые помогут ему на первых порах. Я знаю, деньги не мои, но я их верну, можете удерживать у меня каждый месяц из зарплаты...
А что делать с пакетом? Он оставит его в камере хранения вокзала и заберет через несколько дней. Постарается что-то придумать, дабы оправдать появление нового костюма.
Фершо был его должником! Разве не безобразие, что он платит так мало человеку, который оказывает ему такие услуги? Разве нашел бы он еще кого-нибудь, кто бы поехал с ним, когда фактически оказался вне закона?
Мишель сердился на него. Будь Фершо человеком с размахом, он бы не оказался в нынешнем положении. Разве его брат не продолжал гарцевать в Париже? Но почему он вдруг заговорил об Эмиле в таком презрительном тоне? Хуже того! Фершо никогда не высказывал своего презрения. Он только становился печален, напоминая Бога, взирающего на суету мирскую...
Ему удалось без всякого труда пересечь границу, доехать до Лилля, затем до Дьеппа и, наконец, до Булони. Он был уверен, что за ним нет больше слежки. Он перевыполнил задание, раз ему пришло в голову почитать 'Суар' и повидать Блестейна.
- Я сразу подумал, что ваш брат, догадываясь, что вы можете быть в Бельгии, поместит там объявление... Я покупал все газеты. Я искал...
Он снова возбуждал сам себя. Пообедав, выпив полбутылки вина, от которого, как в сказке, исчезли все признаки вчерашнего похмелья, он стал мечтать о Южной Америке, о которой говорил Эмиль Фершо.
Днем, добравшись наконец до Дюнкерка и положив в камеру хранения новый костюм, он пешком отправился на набережную. Все более ускоряя шаг, Мишель репетировал свою будущую речь, сопровождая ее соответствующей мимикой. Ему было немного стыдно. Но разве все, что он делал для своего успеха, не говорило о его силе, даже если ему было немного гадко? Разве раздумывал Фершо, когда убивал негров? И не прибегал ли теперь к шантажу, лишь бы выпутаться из скандала? Что это за досье Меркатора?
Город выглядел смертельно скучным, тротуары непомерной длины были пустынны. Он спустился по ступенькам и оказался в столовой вдовы Снек, которая шила у окна. Он чуть было не спросил:
- Господин Фершо дома? Но вовремя спохватился.
- Моя жена дома? - поинтересовался он.
- Она уже давно ушла со своим отцом.
Отчего он так подозрительно нахмурился при этих словах, словно испытывая чувство ревности? Не вспомнил ли супругов из африканского леса, женщину, которую Фершо увел из-под носа мужа? Он изрядно взвинтил себя по дороге и теперь, оказавшись один, почувствовал, как прошло все его возбуждение.
- Вы не знаете, куда они пошли?
- Налево. Вот уже два дня, как они появляются тут, только чтобы поесть.
Мишель не стал подниматься наверх, вышел на улицу и, не оглядываясь, двинулся вдоль домов на поиски Фершо и Лины.
Ему не пришлось долго искать. Мельком заглядывая в соседние заведения, он обнаружил их в двухстах метрах от госпожи Снек. Дьедонне сидел к нему спиной, а напротив он увидел Лину, которая смеялась, не зная, какой пойти картой.
Лина не любила карты, неоднократно отказывалась научиться игре в белот.
Маленькое кафе было тихим, почти пустым. Прислонившись к стойке, с тряпкой в руке хозяин вполголоса разговаривал со старым моряком и мясником в рабочей одежде. Спина Фершо в плотном костюме казалась шире обычного. Мишель мог поклясться, что лицо его сейчас размякло, что он тоже улыбается ошибкам и замешательству партнерши. Разве играя с Моде и проигрывая, он не приходил в ярость?
Мишель почувствовал, как лицо его исказилось от злобы. Поэтому, перед тем как толкнуть дверь, он постарался придать ему более нормальное выражение.
- Это ты? - сказала Лина таким же тоном, каким произнесла бы 'уже'. И радостно добавила:
- Я научилась играть в белот!
Фершо посмотрел на своего секретаря, затем в карты и, предупреждая Моде, произнес:
- Позднее... Поговорим на улице... Играйте, Лина... Только, советую, не с бубей...
Называл же он его Мишелем! А разыгрывая теперь отца, совершенно естественно обращался к Лине по имени. Госпожа Снек и так удивлялась тому, что они все трое обращаются друг к другу на 'вы'. Еще до отъезда Фершо не раз называл ее Линой. Так почему же это его сейчас так резануло?
- Рюмку кальвадоса, хозяин!
И так как знал, что жена взглянет на него с укором, сурово уставился на стоявшую перед ней рядом с красным сукном и фишками рюмку с зеленоватым ликером.
9
Лучше было промолчать. Он чувствовал, что так будет лучше. Но слишком полнился безотчетной злобой. В общем, день начинался скверно. Родители знали его и по утрам не обращали внимания на то, что он болтает. Это было сильнее его. Сейчас он чувствовал себя не в своей тарелке. Во власти смутных чувств. Каким-то вялым. И то, что отражало грязноватое зеркало, тоже не веселило его: худое, пожелтевшее лицо в угрях, взгляд, столь же насыщенный злобой, как небо тучами в это утро. Наконец, костюм, пресловутый костюм, который сулил ему, казалось, столько радостей, теперь, после того, как он надел его только раз, казался ему бедным и тесным.
Начало едва светать. Хотя шторы были раскрыты, в углу комнаты над умывальником горела электрическая лампочка, добавляя свет к дождливому рассвету и создавая двойное освещение.
Мишель настойчиво искал, что сказать и к чему придраться.
Лина вылезла из постели, демонстрируя свои пышные белые бедра. Сорочка доходила ей до живота,
