Он разыграл пантомиму, изображая, что берет с полки книгу, пролистывает ее, затем ткнул пальцем в воображаемую страницу и начал читать:
— Ах вот, поцелуй. Демонстрация привязанности или любви, а также форма приветствия между двумя людьми.
— Поцелуй? — снова повторила она. Он продолжал спектакль:
— На Западе факт поцелуя может расцениваться как доказательство сексуальной связи, но в других частях света это зачастую не более чем церемониал и может происходить совершенно открыто, в присутствии других людей. — Он быстро прокрутил в голове известные ему примеры. — Так, например, в некоторых районах Индии существует обычай прижаться ртом и носом к щеке другого человека и вдохнуть. Похожий обычай есть и у лапландцев, но они при этом еще чмокают губами и издают назальные звуки.
Тори расхохоталась, и Митчелл увидел, что ее напряжение постепенно проходит.
Он сделал к ней еще шаг.
— А вы знаете что-нибудь интересное о поцелуях? Она сглотнула.
— Нет.
— Вы еще ни разу не целовались со мной при свете дня.
Она поднесла руку к горлу и стала играть с медальоном, висевшим на золотой цепочке.
— Я вообще целовалась с вами только один раз. Он покачал головой:
— Вот уж неправда.
— Неправда?
— Вы правы в том, что это случилось только однажды, но поцелуев было несколько. — Он пожал плечами. — Семь или восемь… Разве я считал?
— Как видно, считали. Он не заметил ее выпада.
— А скажите мне, моя дорогая кузина, в чем заключается основное различие между дневным и ночным поцелуем?
— В количестве света?
— Я говорю об эмоциях. У нее пересохли губы.
— Я думаю, в темноте человек чувствует себя более раскрепощенно.
— Верная мысль. — Он подошел к ней ближе. — А еще?
Тори прижала книгу к груди, словно надеясь, что она защитит ее.
— Если человек знает, что его не видят, он может более свободно выразить свои чувства.
— Еще одно ценное наблюдение.
— В ночное время люди более подвержены чувственным, эротическим соблазнам.
— Вы действительно так считаете? Ее дыхание стало прерывистым.
— Да, мне так кажется.
— В таком случае я думаю… — сказал он, придвинувшись к ней еще ближе, — …нам стоит действовать методом сравнения. — Тори удивленно подняла брови. — Как мы можем рассуждать о разнице между дневным и ночным поцелуем, если мы ни разу не целовались при свете дня?
Тори резко отпрянула:
— Вы ведете себя подло. — (Он сделал обиженное лицо.) — Ну, может быть, не подло, но как хитрая, коварная, пронырливая лиса.
Он улыбнулся.
— Мне просто хотелось удовлетворить свое любопытство.
— Так вам всего лишь любопытно?
— Нет, но это лучше, чем сказать: «Спасите меня».
— Вы попали в беду?
— Да, — с несчастным видом признался он.
— И что с вами случилось?
Мужчина должен делать то, что ему положено делать.
— Я не целовал вас уже целых сорок восемь часов, и все это время я ни о чем другом не могу думать.
Она опустила книгу.
— Полагаю, мне следует чувствовать себя польщенной.
— Будьте честны с собой и со мной. Вы действительно чувствуете себя польщенной, — бесстыдно глядя ей в глаза, заявил Митчелл.
Это был рассчитанный риск.
Она могла в ужасе убежать. Могла рассмеяться ему в лицо. Могла хлестнуть по щеке и в ярости удалиться.
Но ничего этого она не сделала.
Она просто шагнула к нему и, приподняв лицо, тихо проговорила:
— Ну разве что ради сравнения…
Глава 9
Он взял ее штурмом.
Сначала было только любопытство, во всяком случае, со стороны Тори. Уж слишком сильное впечатление произвела на нее их первая встреча на балу, слишком сильные ощущения пробудили в ней его поцелуи.
За прошедшие два дня она только и спрашивала себя, что случилось с ней в ночь того памятного бала.
Может быть, на нее так подействовали грохот и разноцветные огни фейерверка или напоенная ароматом влажных роз летняя ночь?
Ночью розы пахнут совсем по-другому. Тогда почему поцелуй мужчины не может ощущаться иначе? Не просто какого-нибудь мужчины, а именно этого мужчины.
И хотя тридцатилетняя Тори удивлялась тому, что так легко поддалась на уговоры незнакомца, в глубине души она знала, что логика и здравый смысл умолкают, когда на сцену выходит ее величество страсть.
С минуту она стояла, прислонясь к стеллажу, прижимая к груди книгу о королеве Виктории, и смотрела, как Митчелл медленно наклоняется к ней.
А в следующую минуту он уже целовал ее. И она целовала его.
Боже, как ей нравилось ощущать его губы на своих губах, чувствовать, как они прижимаются к ней то сильнее, то слабее, то еще сильнее. И еще.
Ей нравилось его сильное тело, нравилось, как он одной рукой обнимал ее талию, а другую положил на затылок, слегка поглаживая его пальцами.
Она испытывала наслаждение от того, как сдавились ее груди, прижатые к его твердой груди, и от того неоспоримого факта, что она возбуждала его. Что он хотел ее. А она хотела его. И от того, что влечение их было так безрассудно, прекрасно и взаимно.
Но ей хотелось большего.
И он дал ей больше.
Она захотела еще большего.
И он позволил себе еще больше.
Он коснулся ее губ кончиком языка, потом продвинул его глубже, еще глубже, исследуя ее рот, и она уже не знала, кто из них берет, а кто отдается.
Он терзал ее своими губами, зубами и языком. Она была готова отдаться в его власть полностью. Пусть он возьмет ее всю, и тогда она станет его плотью и кровью.
Он зарылся лицом в ее волосы, и ей показалось, что он назвал их шелковыми, а может быть, это ей только послышалось.
Его горячие руки ласкали ее плечи, талию, бедра; ему хотелось, чтобы она была к нему как можно ближе; он требовал от нее слиться с ним еще теснее, приподнимая ее и раздвигая ей бедра.
Их разделяли только его голубые джинсы и ее легкие льняные шорты и совсем тоненькие шелковые трусики. Тори чувствовала, как он горит и жаждет ее. И сгорала от страсти сама.
От неутоленного желания на глазах ее выступили слезы, терпкие, соленые.
