позволили бы ему на несколько недель стать самым популярным клиентом деревенского кабака. Но, каковы бы ни были потаенные мечты простоватого крестьянина, смелости и решительности ему было не занимать, да и судьба мальчика и его матери не могла оставить равнодушным его доброе сердце, так что его порыв помочь им был абсолютно искренним.
На лестнице, ведущей в подвал, было темно, однако не настолько, чтобы ничего не видеть, и Франта со своими помощниками спускались вниз довольно уверенно, для надежности придерживаясь за сырые шершавые стены. Воздух в подвале был затхлый, нездоровый, и ясно было, что помещение никогда не проветривалось. К тому же, тот необычный дух, озадачивший Франтишека еще в прихожей, чувствовался здесь явственнее, сильнее, и Павлов сын, до этого лишь тихонько покашливавший за спиной провожатого, отпустил по этому поводу несколько непереводимых деревенских замечаний, за обыденностью которых пытался скрыть внезапно охватившее его чувство страха. Что-то нечеловеческое витало в сыром воздухе подвала, что-то жуткое и не поддающееся описанию. Парню стало казаться, что он попал куда-то, где не властны общепринятые нормы и физические законы, куда-то, где его отвага и мускулы не имеют никакого веса, а душу и разум опутывают нити невидимой паутины, из которой не вырваться. Единственным его желанием было бросить все и вернуться на свежий воздух, преодолев два пролета лестницы в обратном направлении, но Павел, который тоже что-то чувствовал, угадал этот его порыв и удержал сына за руку, взывая тем самым к его мужеству.
Пройдя мимо заброшенной мастерской, овощехранилища и склада со всякой рухлядью, компания достигла двери в самую дальнюю, расположенную в добром десятке метров от остальных, комнату подвала и остановилась перед ней. Как ни старался Франтишек, он не мог припомнить, что находилось в этом помещении раньше, до трагедии в семье Липки, но ясно было одно – именно здесь, в этой комнате и держал пьяный тюремщик свою безумную жену, подсовывая ей под дверь тарелки с незамысловатой едой и проводя свою 'терапию' кулаками и плеткой (про плетку Франтишек додумал сам – она казалась ему наиболее приемлемым орудием для 'воспитания' психически больных).
Но никакой щели под дверью ему обнаружить не удалось, мало того, дверь в таинственную тюремную камеру оказалась не только запертой, но и по всему периметру промазанной строительным раствором, сделавшим ее герметичной. Ни замочной скважины, ни какого другого отверстия в толстой, крепкой лиственной двери заметно не было, и о том, что где-то в цементной промазке все же имеется незначительный дефект, можно было догадаться лишь по тому странному запаху, что преследовал Франтишека с того самого момента, как он переступил порог дома. Сомневаться не приходилось – слабый, но невыносимый запах гниения доносился именно из-за этой двери, и супруг своенравной Стефки теперь точно знал, о чем здесь идет речь.
'Ломаем!'- бросил он своей свите и первым навалился плечом на дверь. Мечтающий поскорее разделаться со всякого рода загадками и оказаться на улице Миро – Павлов сын – тут же откликнулся на призыв и с разгона врезался в преграду. Однако не тут-то было – тот, кто изготовил эту дверь, знал свою работу, и толстый пласт лиственницы даже не охнул под напором двух деревенских здоровяков, словно речь шла не о двери в подвальное помещение, а о монолитной каменной стене. Упрямство двери было столь очевидно, что Франтишек не стал предпринимать вторую попытку вломиться в комнату первобытным способом и, досадливо крякнув, повернулся к Павлу:
– Надо поискать лом или кирку.
Тот молча кивнул и начал подниматься по лестнице наверх – в садовом домике наверняка найдутся необходимые инструменты, где же им еще быть? Рослый сын его, обрадовавшись подвернувшейся оказии покинуть подвал, вызвался помочь отцу в поисках и затопал следом, усиленно кряхтя и всем своим видом выражая живейшую заинтересованность в успехе мероприятия.
Когда топот ног ушедших стих, Франтишек, оставшийся внизу, еще раз внимательно осмотрел поверхность двери. Кому и зачем понадобилось замазывать ее раствором? Впрочем, ответ на первый вопрос был очевиден – кто же, как ни хозяин дома, мог беспрепятственно заниматься здесь строительными работами? Ну, и о том, зачем он это сделал, тоже не трудно было догадаться…
То ли усталость дала себя знать, то ли необычность ситуации повлияла на воображение храброго крестьянина, но Франтишеку вдруг показалось, что он что-то услышал. Должно быть, акустика старого помещения сыграла с ним злую шутку, но глухой стук, бес сомнения, доносился с той стороны проклятой двери, закрывающей вход в темницу, а, возможно, и склеп безумной жены бывшего военного. Капли холодного пота выступили на лбу Франтишека, а рука машинально зашарила по поясу в поисках несуществующего оружия. Эх, зачем он не взял с собой хотя бы топор?
Однако крестьяне – народ хоть и суеверный, но достаточно прагматичный и мало впечатлительный. Поразмыслив мгновение, муж Стефки повел незамысловатый диалог с самим собой, в котором 'приземленный' Франтишек пытался вразумить Франтишека 'восторженного':
'Стук тебе послышался, старый дурак. Сам подумай, с какой стати кто-то стал бы стучать? Да и замазке уж не один месяц, сразу видно… Значит, никого за дверью быть не может'
'Но звук идет оттуда…'
'Не болтай! Дом старый, и звуки могут распространяться в нем как попало, вот тебе и почудилось!'
'Ты сам-то в этом уверен?'
'Конечно. Вот узнает Стефка, поднимет тебя, дурака, на смех!'
Но тут стук повторился. На этот раз он был громче, явственней и раздавался, вне всякого сомнения, изнутри замурованного помещения.
'Ну, теперь ты убедился?- подавляя страх, возликовал Франтишек 'восторженный',- там кто-то есть!'
'Ха! Все очень просто!- не сдавался Франтишек 'приземленный',- видимо, в эту комнату есть и другой вход, так что пьяный Бертольд вполне мог оказаться там и пугать тебя, дурака, долбя в дверь!'
'Кого ты сейчас хочешь убедить? Ты сотни раз бывал в доме и тебе прекрасно известно, что помещение не имеет другого входа, а в крошечное оконце под потолком не пролезет и крыса, не говоря уж о 'пьяном Бертольде', как ты изволил выразиться!'
'Значит, это все же была галлюцинация. В коморке не может быть никого живого'!
'Вот ты сам и сказал это! Никого живого!- первым выкрикнул назревшую мысль Франтишек 'восторженный', – А это значит…'
Усилием воли воссоединив обе части своей личности, Франтишек затравленно посмотрел на едва освещенную проникающими сверху лучами лестницу, готовясь метнуться по ней наверх и глотнуть свежего воздуха, наплевав на неминуемые насмешки задержавшихся где-то отца и сына.
Но тут светлый прямоугольник входной двери наверху заслонила чья-то тень, и полминуты спустя Павел с вновь погрустневшим Миро уже стояли возле своего товарища, держа в руках всевозможный железный инвентарь, с помощью которого мерзкая дверь должна была быть побеждена.
– Ну, начнем?- спросил Павел и, не дожидаясь ответа, врубился ломом в толстый слой ставшего каменным раствора.
Минут через пятнадцать, выворотив целую кучу мусора и изрядно утомившись, друзья добились-таки своего – дверь поддалась их усилиям и со скрежетом открылась. Представшая их глазам картина на всю жизнь осталась в памяти каждого из добровольных 'освободителей', ибо вызвала не только отвращение, но и ужас:
В небольшой, три на три, комнате, наполненной неописуемым смрадом разложившейся плоти, не было ничего, кроме старой железной кровати в углу да нескольких оловянных мисок, разбросанных по полу. О, лучше бы не существовало этого крошечного окошка под потолком, проникающий сквозь которое свет позволил вошедшим разглядеть и все остальное, а именно застывшее в сидячем положении на кровати полуистлевшее тело женщины, взиравшей своими выгнившими глазами на неожиданных визитеров насмешливо и, как показалось впечатлительному Миро, злобно. Разорванная ночная сорочка, едва прикрывавшая плечи и часть груди мертвой, была свидетельством того, что перед смертью Тереза – так звали когда-то мать Липки – не очень-то заботилась о своем гардеробе, пребывая в состоянии, мало напоминающем человеческое. Губы трупа почти сгнили, представляя собой теперь две тонкие черные полоски, не прикрывающие пожелтевшие и кажущиеся огромными зубы. Франтишек невольно вспомнил спокойную, полную доброты и тихой радости улыбку жениной сестры в те времена, когда счастье и покой правили этим домом, и сердце его болезненно сжалось.
