– Нет, неудобно. Принеси бомбу, – приказал Ярослав Наждаку. – Символично получится.
– А не?… – тревожно взметнулся Наждак.
– Не дрожи, – усмехнулся Голлюбика. – Сколько раз ты ее стукнул, пока по колодцам лазал?
– Вот я и говорю, – недовольно пробормотал Наждак, однако повиновался и приволок рюкзак с диверсионной начинкой.
– Садимся по-турецки, друг против друга, – прикинул Ярослав. – Работаем на счет «три».
Когда противоборствующие стороны заняли положенные места, происходящее стало казаться странной смесью научной фантастики, былинного эпоса и спортивного состязания. Две обнаженные фигуры, мужиковато-бородатые, с хитрыми глазками, расположились в непосредственной близости от судьбоносного колеса, разделенные взрывоопасным рюкзаком. За их спинами, по двое на каждую, томились другие мужчины и с ними – женщины; тоже обнаженные, тоже атлетически сложенные, как будто прибыли из прогрессивного будущего нагишом, не зная местных пуританских обычаев, или позировали для голографического информационного выпуска с дальнейшей отправкой в глубокий космос, где потрясенные братья по разуму склонят свои водянистые головы перед величием земной цивилизации. Над ними же взволнованно играл огнями полигонистый полуглобус, выпячивая таинственную и непредсказуемую страну, надежду и совесть языков.
Соперников обуял простительный азарт. Обмылок, из головы которого мгновенно выветрилась память о причиненной ему милости, равно как о проявленном к нему великодушии, сверкнул глазами и выставил согнутую руку. В бицепсе и трицепсе пузырилась, ища себе выхода, прежняя сила, ныне полностью восстановленная.
– Играючи одолею, – пообещал он. – Штурвал будет мой! Рулить буду круто, загоню твое гнилое отечество в каменный век.
– Ошибаешься, оно отправится к звездам, – не уступил Голлюбика. (Мы не слышали этого, но догадаться не трудно). – Богу все видно, наше дело правое, победа будет за нами – так-то, братья и сестры. Я не завидую вашей компании, – с серьезным видом признался Ярослав и поставил локоть на бомбу. – Господь жалеет даже дьявола, но дьявол ежится от Божьей любви.
Кисти сложились, пальцы сплелись.
– Не так, – скривился Голлюбика. – Пусти меня.
Ладони потоптались, прилаживаясь одна к другой; наконец, они обнялись, склеились намертво и закаменели, готовые следовать векторам физической нагрузки.
– Считайте! – распорядился Ярослав.
– Да, считайте! – эхом вторил ему Обмылок.
Секунданты, они же болельщики, они же личный состав, набрали в грудь воздуха, который, ранее стерильный, уже осквернился пещерными примесями, и хором выкрикнули:
– Раз!
(Зевок крикнул «Ein!», но тут же смущенно поправился.)
По сплюснутым ладоням пробежало напряжение, посыпались мокрые искры.
– Два!
Ярослав Голлюбика заглянул Обмылку в глаза и содрогнулся перед открывшейся бездной; из расширенных зрачков ему подавал знаки Нор – Голлюбика не знал основного врага в лицо и видел лишь огненный силуэт в островерхой шляпе с полями и развевающемся халате; фигурка пританцовывала, поворачиваясь так и сяк, ударяла каблуком, раскидывала руки в издевательской «барыне»; халат оборачивался кафтаном с пламенным кушаком; поля шляпы приходили в движение и вращались сатурновым сатанинским кольцом. Что увидел в глазах Голлюбики Обмылок – неизвестно, но хищническая улыбка сползла с его физиономии.
«Генерал, верно, нацепил ордена», – обрадовался Голлюбика.
– Три! – единый вопль соединил «Зенит» и «Надир» так, что они сошлись в общей точке, положившей начало всему последующему.
– Ты знаешь, на кого ты тянешь? – прорычал Голлюбика и надавил. Лицо Обмылка исказилось. – Ты – ничто. Все ваши – ничто. Ты видел нашу ракету? Враги ужасаются, они называют ее «Черная Сатана»…
Обмылок молчал, на лбу его выступила испарина.
Позади него заключалось пари:
– Вставлю доллар, – шептал Зевок Лайке, в очередной раз попадая в безграмотный просак.
Ярослав утроил силу нажима.
– Ты видел наш истребитель? Напрасно! Враги боялись его. Они называли его «Черная Сатана»…
Вера Светова, забывшись от волнения, стиснула руку Наждака.
– Эта последняя, окончательная дуэль, – прошептала она вдохновенно и яростно. – За нами Пушкин… Лермонтов… Пьер Безухов… Базаров…
– Зорро, – продолжил Наждак, схватывая мысль на лету.
Ладонь Обмылка неотвратимо клонилась книзу («Потому что он – клон, – из последних сил догадалась светофорова. – Все гордое, обособившееся от первоисточника; всякий клон, возомнивший себя самостийным новообразованием, обречен клониться».)
– Ты видел нашу подводную лодку? – хрипел Ярослав. – Она хорошо известна врагам. Они называют ее «Черная Сатана»…
Обмылок натужно застонал, виски украсились вспухшими венами. Он изогнулся, стараясь сместить точку опоры, переместить центр тяжести.
– Ты видел нашего генерала-полковника? Враги разбегались от него в панике. Они прозвали его «Черная Сатана»…
Обмылок затрепетал; этот трепет передался Голлюбике, трансформируясь в озноб победного восторга. Зевок подался вперед, не веря глазам; Лайка прерывисто вздохнула.
– Так! Так! Так!
Ярослав Голлюбика, не находя новых аргументов, а может быть, считая из излишними, перешел к чему-то промежуточному между лаем и карканьем. Пот лил с него ручьями. Обескровленные кисти борцов отливали белым памятным мрамором.
– Херня это все, – выдохнул Обмылок и, совершив невозможное на этом выдохе, одним рывком вернул кулачному конгломерату прежнее равновесие. Он отбросил Голлюбику в исходную точку, восстановил утраченное, разинул пасть и начал гнуть соперника молча, без слов.
– Ты отвечай, отвечай! – вмешательство Наждака было бессмысленным и запоздалым. – Крыть-то нечем!
Но все видели, что Обмылку было чем крыть, а именно – всесокрушающей лапой, которая, как стало ясно через полминуты бесплодного единоборства, нисколько не уступала своей генетической копии.
Вера Светова сказала себе под нос:
– Вот что, товарищ Наждак… по-твоему – у кого из них первого лопнут мозги?
– Типун тебе, – охнул Наждак.
– По-моему, лопнут одновременно, – Вера продолжала строить предположения, не отвлекаясь на риторическое пожелание и вообще не нуждаясь в собеседнике, особенно в Наждаке. Боевые машины не предназначены для обмена мнениями. Вера Светова, еще какое-то время понаблюдав за схваткой, вдруг набрала в груди воздуха и громко провозгласила:
– Ничья!
– Ничья! – не позорным эхом, но по собственному миротворческому почину сказала Лайка.
– Врешь, шалишь, – не согласился Голлюбика и попытался напрячься еще пуще, но тщетно: своими стараниями он только поощрял соразмерное противодействие.
Обмылок трудился с огоньком; он ликовал, ибо сумел перебороть в себе чувство вины перед родителем, а следовательно, и страх вкупе с адлеровскими комплексами. Теперь он соревновался на равных; рядовые бойцы растерянно наблюдали за двумя королями, черным и белым, которые остались одни на доске и обрекли себя на бесперспективное препирательство. С этой шахматной задачей справился даже Зевок:
– Их надо разнять.
Наждак сделал вид, будто не слышит, и Зевок повторил, наглея с каждой фонемой все больше:
– Слышь, братан! Я с тобой разговариваю. Чего ты морду воротишь? Давай разнимать!
