– Рубите узел, – постановила Вера.
– Все уже понятно, – Лайка сияла. Она была счастлива, примеряя на себя высокое качество кустарного изделия, то есть Обмылка, не уступившего оригиналу и в честном бою заслужившему штриховой код.
Обмылок и Голлюбика тяжело дышали и буравили друг друга злыми глазками, глядевшими из ям; взъерошенные, красные, с растрепанными бородами, как будто отведали доброго веника в русской парной.
– Парный случай? – с угрюмой иронией съязвил задыхавшийся Голлюбика. – Новая версия сомнительного закона.
– Мели, емеля, – Обмылок ушел от ответа. – Языком вы мастера…
Непримиримые антиподы, соединенные намертво запаянной перемычкой, разогрелись до легкого радиоактивного свечения. Оскорбительная реплика Обмылка адресовалась Голлюбике, но с тем же успехом могла подразумевать любого из зрителей, поскольку те так и не решились расщепить дуэлянтов; им оставалось смотреть и ждать заключительной вспышки, когда борцы перегорят, изойдут масляным дымом. Торсы Обмылка и Голлюбики мерно раскачивались; дыхание превратилось в механический скрежет, перераставший в пришепетывающий вой пробуксовки. Приз, совершенный в своей кругообразной форме, торчал равнодушным и абсолютным нулем. Светофорова рассмотрела, что он образован двумя стальными змеями, которые пожирали друг дружку с хвоста и навсегда подавились.
Бесполезность соревнования постепенно дошла до рассудка противников.
– Может, договоримся? – выдавил из себя Обмылок.
– Это как? О чем? – пропыхтел Ярослав.
– Порулим по очереди. Ты сделаешь, как хочешь… и я сделаю, как хочу…
– А как ты хочешь?
– Какое твое дело? Я же тебя не спрашиваю…
– Лучше взорвать, – заартачился Голлюбика, неожиданно поменявшись ролями с дубликатом.
– Зачем? Построят новый бункер…
– И так построят…
– Это мы еще поглядим… Мы все переменим… чуть влево, чуть вправо…
– А сдаться не хочешь?
– А ты?
Голлюбика натянуто рассмеялся.
– То-то, – сказал Обмылок, не отдавая сопернику ни сантиметра. – Давай, соглашайся… братский батя.
– Ты же обманешь, – Голлюбику не покидали сомнения. – Ты вывернешь руль до предела.
– Ну и что? И ты выверни. Все равно придется уравновесить…
– Их же там будет мотать и плющить, – Ярослав указал глазами на потолок.
– Их и так мотает и плющит, – напомнил Обмылок. – Небось и не заметят. В крайнем случае, купят крупы, соли, спичек…
– Разбираешься, гад, – удивился Голлюбика.
– Деньги ваши будут наши.
– Да-да, подрос, развился! А в чане лежал такой беспомощный, ручками шевелил…
– И мозгами, не забывай, мозгами тоже барахтал.
– Верно, – Ярослав смягчил тон, но не хватку. – Ты времени не терял.
– Ну, так что же? – Обмылок почувствовал, что партнер отправиться на компромисс, но боится унизить свое достоинство первородства. – Будешь рулить после меня. Я наломаю дров, а ты поправишь. И будет тебе твоя Правда, хотя я никак не разберу, что ты под ней понимаешь.
Ярослав закусил губу.
– Давай, командир, соглашайся, – помогла ему Вера. – В этой войне победителей не будет. А рулить все равно придется, надо все это переделать, – она обвела рукой помещение. – Ради наших детей.
(«Каких еще детей?» – некстати задумался Голлюбика)
– Головы полетят, – предупредил Наждак.
– Для тебя потеря невелика, – огрызнулась Вера. – Некому будет снимать головы, ты понимаешь? Там, наверху, все переиначится.
– Да мы просто не вернемся к хозяевам, – придумала Лайка, ловившая каждое слово. – Кто нам что сделает? Выберемся наверх и разбежимся!
– Нет, мы не станем разбегаться, это опасно, – возразила Вера. – Нам придется держаться вместе. Я предлагаю зажить одним хозяйством: построим дом, заведем животину, перекрасимся… Где-нибудь в тихой глуши. Назовемся родней, да и заживем по-простому.
Зевок не встревал, помалкивал. Его пугала возможность совместного проживания с Наждаком, от которого он еще в лаборатории наслушался обещаний, пересыпанных проклятьями.
– Дом, говоришь, построим? – повторил Ярослав, чье нутро с рождения было открыто бесхитростному и мирному труду на своей земле, простецким радостям, примитивному быту. И вдруг, для себя неожиданно, уставился на Лайку, в которой впервые увидел незнакомую светофорову – знакомая Вера, непокоренная, преломилась в собственном отражении так, что Ярославу померещилась возможность осуществить давнишнюю мечту. Он почавкал, с омерзением вызывая привкус ненавистного антисекса. И не заметил ответного внимания, которое явственно прочитывалось во взгляде Веры Световой, направленном на Обмылка. Вера почувствовала, как в ней вырастает нечто радостное, ранее не изведанное, и она вспомнила, как сделала Обмылку укол. Она выполняла инъекцию с несвойственной ей осторожностью, ласково и нежно, недаром и неспроста. Ей было жаль своего пациента, зрелого несмышленыша, которого, в отличие от Голлюбики, можно было учить, учить и учить практическому существованию, так как теория, высосанная из образца, не подмога житейской премудрости.
Телепатические конфигурации, образовавшиеся в ходе двусторонних раздумий, приготовились воплотиться. К ним приложились размышления Наждака, которым тот предавался, глядя, как отводит от него посерьезневший взор Зевок; эти мысли были слишком нетривиальны, чтобы в обозримом будущем привести к реальному результату. «Будем дерзать», – резюмировал Наждак и похвалил себя за проявленное душевное мужество.
…Теперь они проявлялись активнее, как будто нервная обстановка послужила катализатором к волшебному фотографическому деланию. Детали, ветвясь отростками, да простейшими псевдоподиями, утучнялись, сливались, насыщались и оттенялись, напитываясь третьим измерением. В Обмылке проклюнулось что-то домашнее, банно-прачечное, грубоватое и добродушное, с хитрецой, тогда как Ярославу Голлюбике добавилось расчетливого похотливого свинства; его славянское богатырство украсилось скрывавшимся до поры монголоидным варварством. Наждак бледнел; по щекам Зевка распространялся застенчивый румянец, видный даже через щетину, а их сердца колотились в большой и приятный унисон. «А ты не такой уж дуролом, каким тебя выставляют», – это послание Наждак прочитал в смущенной улыбке Зевка и понял, что жгучая неприязнь, которая маскировала предосудительную симпатию, отступает; барьеры и запреты ломались, поэтому и кровь отхлынула от щек Наждака, билась мысль: «что я делаю, что я делаю», а кулаки сжимались и разжимались сами собой. Что касается светофоровой, то она бессознательно дотронулась до своих коротко остриженных волос и впервые позавидовала Лайке, которую не стригли. Менялась и Лайка: в ее лице отступало животное и наступало одухотворенное существо; забывшись, она пожирала глазами Голлюбику и захлебывалась мечтой: «Мне бы такого командира», ибо насытилась грубостями и хамством Обмылка.
Вера Светова думала не только о личном, но про дело: «Должен же кто-то остановиться, кому-то придется быть первым». Не прилагая усилий, стихийным выбросом, она испустила сильнейший разумный сигнал, в который вложила женскую тягу к покою, согласию, миру и домоводству. Обмылок вздрогнул, словил стрелу, и произошло невозможное. Ярослав, повинуясь инерции, так и не перестал тужиться, когда рука его сграбастала себя самое, огорошенная внезапной свободой. Обмылок разжал пальцы. Светлея ликом, но все еще черный в штурманских замыслах, он сделал первый шаг к перемирию.
– Бросаем это дело, брат, – сказал он твердо и дружелюбно. – Чего нам делить? Колесо? Оно же круглое.
Аргумент был слабенький, но Голлюбика не нашелся, чем возразить.
