вероятно, до сих пор живет там, куда я его поселил – под Крымским мостом. И вероятно, по-прежнему выбирается иногда подышать свежим воздухом.
'Вопреки слухам, ведет себя Тюлькин скромно, горькую не пьет и бобровых шуб по ночам с москвичей не снимает. На рассвете бедняга прячется под мост. Там он весь день лежит в холодке и читает подобранные на тротуаре газеты'.
'Ваш роман вам принесет еще сюрпризы!' – эффектно процитировал из 'Мастера и Маргариты' приморский поэт и журналист Ю.И. Кашук (11), возвращая мне рукопись. (Оказавшись в 1980 году во Владивостоке, я дал ему почитать 'Роман в стол': хотелось узнать, что думает о моей прозе хороший поэт и вполне объективный критик). Добрейший Юрий Иосифович не угадал: никаких сюрпризов мне роман не принес, поскольку так и не был напечатан. Просто однажды роман исчез. До сих пор не знаю, как и где я его потерял, да и терял ли его вообще. В те времена и не такие чудеса случались…
А в общем, газетные будни в Поярково мало чем отличались от работы в Покровке или Смирных. Ирония, как и везде, была в газете не в чести, критика строго дозировалась и глубже дозволенного журналистские перья не копали. На излете застоя душно было в районной газете! Хотелось свежего воздуха, а где его возьмешь?
Поневоле куда-нибудь, да потянет.
Сказано – сделано. В мае 80-го я съездил в Благовещенск на областное совещание молодых литераторов, в июне – слетал в Москву на сессию. А в конце июля, уволившись из газеты, сел в поезд и подался во Владивосток. Тогда казалось: в большом городе и воздух свежей, и света больше.
Первым, кого я встретил во Владивостоке, был поэт Ю.И. Кашук. Тогда он работал в ТУРНИФ – Тихоокеанском управлении промысловой разведки и научно-исследовательского флота, заместителем начальника какого-то, трудно произносимого, отдела. Увидев меня, небритого и помятого, в коридоре Управления, поэт не удивился. Спросил лишь:
– С дороги? Откуда на этот раз?
– С Амура.
– Пойдём в 'Серую лошадь', пообедаем. Заодно и поговорим.
C Кашуком я познакомился в 1972 году – на семинаре молодых литераторов во Владивостоке. Он вёл поэтическую секцию – вместе с И.З. Фаликовым и Б.В. Лапузиным, которого я знал по литературному объединению 'Лотос'. Впрочем, на преференции я не рассчитывал: привык надеяться лишь на себя.
Единственный, кто обратил тогда на меня внимание, был поэт Г.М. Лысенко (12). На семинаре (он проходил в читальном зале областной библиотеки) мы случайно оказались за одним столом. Поэт был хмур, явно маялся с похмелья, рассеянно слушал велоречивых 'мэтров' и ждал перерыва на обед. Обратил внимание на лежавшие передо мной на столе рукописные странички, сказал без обиняков:
– Ну-ка, дай, посмотрю, – подгреб к себе стихи, выдернул наугад одно из них и быстро пробежал глазами. Потом вынул из кармана автоматическую ручку и начал быстро что-то писать в уголке страницы. Я с любопытством покосился на мелкие неровные строчки: 'Необходимо дать в печати…' Вот это да! Если есть в жизни счастье, то в тот момент я ощутил его в полной мере.
– Держи. Может, в чём-то это и поможет, – сказал Лысенко, возвращая мне стихи. Здесь объявили перерыв, и поэт тут же исчез. Я же задержался: было любопытно дочитать недочитанное. 'Необходимо дать в начале…' Оказывается, 'в начале'! А я это слово как 'в печати' прочитал. Значит, правильно говорят: человек видит только то, что хочет видеть…
Расстроенный, я дочитал строчки до конца: 'Необходимо дать в начале образ грозы, тогда будет оправдано окончание стихотворения. Г.Лысенко'.
Листок с этим необычным автографом хранится у меня до сих пор. Странно, что я не потерял его во время своих бесконечных переездов. Мелкие буквы, чернильные строчки… как давно это было! Уже тридцать с лишним лет как поэта похоронили, а память – вот она, рядом, только руку протяни…
Тогда, в 72-м, мои стихи руководителям семинара 'не глянулись'. Зато в 75-м, на очередном совещании литературного молодняка, мои стихи и похвалили, и напечатали, и на областном радио прочитали – вместе со стихами Т. Лазаревой, Т. Вассуниной и Р. Мороз.
В декабре 75-го Т. Лазарева уехала из Арсеньева в Новочеркасск. Года два я с ней переписывался, потом связь оборвалась. А Вассунина и Мороз до сих пор живут во Владивостоке. Раиса всё ещё пишет стихи и публикуется, Татьяна же как замолчала в девяностых, так и молчит до сих пор. Во всяком случае, ничего, кроме давнего и полузабытого, я у неё в Интернете не читал. (Но, может быть, всё-таки пишет, но не печатает?..)
– Могу устроить на судно вахтенным матросом, – пообещал Юрий Иосифович, выслушав мой рассказ об Амуре, железной дороге и ночлеге на морском вокзале. – Документы с собой?
– Со мной.
– Сейчас вернёмся в Управление, напишешь заявление… Всё будет нормально!
Мы пообедали и вернулись. Я написал заявление. Кашук подхватил листок и начал стремительно перемещаться из кабинета в кабинет, я мотался в кильватере. Не прошло и полчаса, как все необходимые визы были собраны. Мы сели на морской трамвай и отправились на мыс Чуркина – на НПС 'Альба'. Однажды это научно-поисковое судно бросило якорь на Видовой площадке и с тех пор его уже не поднимало – служило учебно-тренажёрным судном для будущих морских волков. Сюда c лёгкой руки Кашука я и устроился вахтенным матросом.
– Трёхразовое питание и крыша над головой: что ещё поэту надо? – философски заметил Кашук, когда мы возвращались с Видовой. – Ну, может быть, маленький стаканчик вина, когда жизнь вдруг покажется слишком хорошей… Стихов-то много написал?
– На сборник наберётся. Но я и прозой занимаюсь.
– Меня больше стихи интересуют, – заметил Кашук.- Я ведь литературное объединение веду. После Гены Лысенко осталась 'Лира', я название сменил, теперь 'Мастерская' называется. Собираемся в Союзе писателей. Да ты там бывал, знаешь. Приходи в следующий вторник, к шести. Посидишь, свои стихи почитаешь, чужие послушаешь…
Однажды я отыскал в Интернете интересный материал – статью приморского критика А. Лобычева 'Пушкинская, 111'. Это рассказ-воспоминание о литературном Владивостоке 80-х годов давно уже прошлого века. На улице Пушкина, 111 в те незабвенные годы жила и поныне здравствующая поэтесса Раиса Мороз. Так получилось, что ее квартира на несколько лет стала своеобразным духовным приютом для молодых поэтов, – нечто среднее между литературным салоном и штаб-квартирой творческой интеллигенции. Кто только не побывал в этих гостеприимных стенах! Начни перечислять – в фамилиях увязнешь. Лучше об этом саму хозяйку спросить. Если вспомнит, конечно.
После очередного заседания 'Мастерской' штук пять поэтов с Кашуком во главе садились на трамвай и ехали к Раисе в гости. Считалось хорошим тоном захватить с собой пару-тройку красного сухого, из которого хозяйка дома довольно ловко готовила глинтвейн. Напиток так себе, скорее для воображения, чем для пользы дела. Впрочем, проблема градусов неизменно оставалась за скобками. Стихи пьянили сильней, чем вино, и в этом была их бесконечная прелесть.
Я хорошо помню этот скрипучий деревянный дом, словно бы перенесённый на улицу Пушкина из романов Диккенса. Взобравшись по непрочным ступеням высокого деревянного крыльца, гость попадал в хронически тёмный коридор, откуда вела одна дорога – к Раисе в гости. Поэтесса обитала в комнате метров на двадцать, похожей на запущенную оранжерею, с большим (во всю стену) окном, завешенным шторами цвета бразильского кофе. Оранжерея совмещала в себе рабочий кабинет, банкетный зал и девичий будуар. Здесь в полночь, за полночь поэты за чашкой глинтвейна читали стихи, спорили, иногда и скандалили, но не шумно – в пределах приличия. А в комнате поменьше хозяйка дома укладывала на ночь дочь – девочку лет девяти, с милым корейским личиком.
Надо отдать должное Кашуку: в его присутствии в оранжерее царила натуральная демократия. Все были равны за столом, ну, может быть, лишь сам Юрий Иосифович казался чуточку ровней остальных. Некоронованный король застолья. Ум, честь и совесть приморского Парнаса. Иногда весьма сложный,
