при Союзе писателей СССР) забрасывало в Корсаков очередной литературный десант – с оплатой за каждую встречу с читателями по твердым пропагандистским расценкам. То есть для члена СП – 17 рублей, для не члена – вполовину меньше.
Семнадцать рублей за пару часов общения с любителями поэзии – это, конечно, неплохо. За месяц можно было набрать на встречах рублей 150. Поездил с недельку, а потом месяц сиди, пиши, денег хватит. Даже если всей аудитории будет два человека – завклубом и сторож, то и тогда путевку оплатят. Вот такая писательская синекура.
В начале апреля приехали в Корсаков и заглянули вечерком в 'Греческий зал' поэты из областного центра: Иван Белоусов (7), Борис Репин (8) и тогда еще молодой, но уже не по годам талантливый Коля Тарасов. Это сейчас Николай Антониевич весь в сборниках и юбилеях, да и вообще меня уже лет пятнадцать не видел. А тогда Коля скромно так держался, будто бы хороших стихов сроду не писал. Да, ещё приезжал с ними, кажется, Анатолий Дешин (9) но он в 'Греческий зал' почему-то не пришёл. Может, времени на встречи не было, как знать? А может, просто не пригласили.
– На войне кто водку не пил, тот раньше других погибал, – говорил поэт Борис Репин. Стакан он держал как гранату – чуть на отлете. Сразу видно, фронтовик. – Даже примета такая была: отказался солдат от чарки – все, считай, что покойник.
– Это почему же, Боря? Ты объясни. Пусть молодежь послушает, – несколько рисуясь на правах секретаря Сахалинской писательской организации, замечал Иван Белоусов, весь в благородной седине, слегка подправленной пергидролем.
– Да что там непонятного? Водка чувство опасности в бойце приглушала, – сурово отвечал Репин.- А нет чувства, и страха нет. Бежишь в атаку – и не думаешь, что тебя могут убить. И вражеский окоп тебе по колено, – улыбался Борис неожиданной находке. – Поэтому и давали на фронте 'наркомовские' сто грамм. Все пили, и я пил, вот и остался жив, – и добавлял, помолчав. – Из нашего брата-фронтовика много талантливых пьяниц в люди вышло!
Насчет пьяниц ничего не скажу, особо талантливых среди них не замечал. Скорее, наоборот: талантливому поэту проще простого пьяницей стать. Но это уж как судьба сложится.
Борис Репин был типичным выразителем своего времени – с его беспросветным героизмом, прямолинейностью, и, в общем-то, определенной ограниченностью во всем, что выходило за рамки тогдашних идеологических установок. Помню, как на семинаре молодых писателей в Южно-Сахалинске в 1983 году Репин говорил в кулуарах о моей повести 'Аквариум': 'Что? Повесть Чевгуна? Напечатать? Только через мой труп!'
Звучало это тогда весьма убедительно.
Прошло пять лет, и повесть 'Аквариум' была напечатана в альманахе 'Сахалин', причем безо всякого трупа. Спасибо прозаику Анатолию Тоболяку (10) и тогдашнему редактору Сахалинского книжного издательства Саше Смирнову, сумевшим 'пробить' повесть для печати. Правда, увидела она свет с большим опозданием, поскольку написана была еще в 1981 году.
Пришло время, и Борис Репин лег в землю в центральной части России. Уехал в начале девяностых с Сахалина в Липецк, года три продержался – и на погост. Было ему тогда семьдесят один. Это ещё куда не шло. Вот Иван Белоусов, так тот в 67 умер. И тоже на материке – в Ставрополе, где в последние годы возглавлял писательскую организацию. А Николай Тарасов пока жив, рулит местной писательской организацией уже лет пятнадцать. Недавно и у него жизненный счет на седьмой десяток пошел. Но, может, еще успеем на этом свете встретиться?..
В 2005 году журнал 'Сибирские огни' опубликовал мой рассказ 'За триста долларов'. Это вполне реалистичная вещь с одной фантастической деталью: чтобы отомстить своему литературному врагу Кадману-Порецкому, герой рассказа – литературный 'негр' Митрохин – пишет очередную главу романа в определенном ритме, способном воздействовать на подсознание. Бедняга Кадман прочитывает эту главу… И далее по тексту: 'Телефон у Кадмана молчит уже третий месяц. В ЦДЛ писатель Феликс Порецкий не заходит. В последнем номере 'Литгазеты' знакомый мне критик вспоминает Порецкого и задается вопросом, куда же тот исчез'.
По большому счету, деталь не такая уж и фантастическая. О том, что колебания определенной частоты способны воздействовать на человеческую психику, ученым было известно задолго до моего рассказа. А то, что древние молитвы содержат определенный ритмический код, служители культа поняли даже раньше, чем сожгли Джордано Бруно.
В рассказе есть ключевой эпизод, когда Митрохин вспоминает свою давнюю встречу в Корсакове с одним моряком, от которого и узнал об истинной роли ритма в тексте. Для читателя персонаж остается безымянным, а вот для автора это вполне реальный человек. В жизни моряка звали Александром Пастушенко.
Однажды после работы я заглянул в 'Поддувало': так бичи называли буфет при ресторане 'Корсаков'. Согласитесь, неплохое название для питейного заведения, в которое каждое утро как сквозняком заносило похмельных морячков! Было еще одно местечко, где торговали в розлив – кафе с не менее колоритным названием 'Ондатра'. Да, а пивную в Корсакове называли 'Диспетчерская', поскольку располагалась она на возвышении, с которого хорошо просматривалась территория порта.
В 'Поддувале' я и встретил этого моряка – Сашу Пастушенко. История простая: списался с судна, решил отметить этот знаменательный факт в ресторане, увлекся… Ну, и загулял до последнего рубля. А дальше получилось все так, как в рассказе:
'Он приблудился ко мне, словно бездомный гений. Он сказал: 'Я тебя не стесню, мне бы только до теплохода перекантоваться!' И попросил меня послать телеграмму во Владивосток, с просьбой прислать денег на билет… Я прожил с моряком в одной комнате неделю. Я делил с ним кров, чай и сигареты. Потом на его имя пришел денежный перевод из Владивостока, и встал на рейде нужный теплоход. И тогда я проводил моряка в порт…'
В отличие от своего литературного двойника, Саша не писал роман и не рассказывал мне за чаем удивительные истории о сейшах и кейпроллерах. Он был обычным поэтом-самоучкой, променявшим чад городов на свежий ветер морских просторов. Среди немногих его вещей хранилась тетрадь в 96 листов, куда он между вахтами записывал стихотворные строчки. В них он пытался осмыслить свою судьбу, со всеми ее галсами и частыми рифами. Была в стихах душа, однако явно не хватало стихотворной техники. Вечерами на старенькой 'Москве' я помогал Саше готовить рукопись к печати, проще говоря, правил его стихи. Поэт собирался из Корсакова добраться до Владивостока и отдать рукопись в Приморское книжное издательство.
На третий день закончились деньги. Перевод из Владивостока ожидался к концу недели. Я занял десять рублей у Володи Черного, и мы дотянули до пятницы. Вечером Саша сходил на почту, однако перевода не было. В субботу утром деньги тоже не пришли. Из еды у нас оставалось на двоих полбанки зеленого горошка.
– Пойдем к ребятам на судно, почифаним, – вернувшись с почты, сказал Саша. 'Чифанить' (или 'чафанить') – словечко чисто наше – дальневосточное, и означает у моряков 'поесть', 'подкрепиться'.
Мы отправились в порт. С десяток рыболовецких судов стояли у причальной стенки. Прогулочным шагом мы двигались мимо РС и БМРТ, читая названия: 'Мыс Крильон', 'Вайгач', 'Шантар'… Вахтенные матросы с повязками на рукавах понимающе поглядывали на нас с деревянных трапов.
– Кажется, пришли, – сказал Саша, останавливаясь возле судна под названием 'Капитан Седов'. – Ребята говорили, нормальная 'коробка': бичей здесь не обижают. Главное, пароль знать.
И решительно стал подниматься по трапу. Я двинулся следом.
– Вы к кому? – спросил вахтенный, заступая нам дорогу.
– К черпаку, – ответил Саша, конспиративно понижая голос.
– Понятно, – усмехнулся вахтенный. – Валяйте. Только смотрите, долго не засиживайтесь, а то кэп обещал после обеда приехать.
Мы поднялись на палубу и двинулись на камбуз. Грешным делом, подумалось: попрут нас сейчас из кают-компании с большим скандалом! Однако тамошний кок нашему появлению совершенно не удивился. Молча налил по тарелке борща, и даже как звать нас не спросил. Потом дал каши с тушенкой, а кисель мы и сами из чайника налили.
