причал, там найдешь стивидора, он тебя познакомит с докерами, расспросишь их о досрочном выполнении плана… Короче, сам разберешься. Действуй. И чтобы в среду материал был на столе!
Ну, как такому редактору откажешь?
И вот идешь в порт. Долго ищешь, где у них проходная. Наконец, находишь, а тебе говорят, что без личного указания начальника порта пропуск не выпишут. А начальника порта нет, он в Министерство улетел с докладом, а может, в обком партии вызвали. От расстройства ныряешь в какую-то щель между морскими контейнерами – и попадаешь прямо на погрузочную площадку. Случайно встречаешь взъерошенного стивидора. А тот и сам с утра бригаду найти не может, потому что диспетчер на планёрке. Начинаем искать вдвоем. В конце концов, выясняется, что бригаду срочно перебросили на обработку японского судна 'Хидзио-мару', которое опять же найти надо: порт-то вон какой большой! Кошмар, да и только.
Самое удивительное то, что материал в среду утром уже лежит у Родионова на столе. 'У нас в порту' называется.
– А ничего, забавно у тебя получилось, – бывало, скажет Родионов, и задумчиво пригладит волосы на затылке. – Только я не уверен, можно ли про японское судно в материале упоминать. Ладно, иди, Сергей, работай, я тебя потом позову.
Позже выясняется: писать о судне можно, но осторожно. Прежде всего, слово 'японское' следует заменить на 'иностранное'. Эпизод со стивидором желательно убрать, а можно и оставить. Но только чтобы не стивидор докеров искал, а докеры бы стивидора искали, чтобы тот им сверхплановое судно под разгрузку дал. Начальника порта лучше вообще не трогать, он в городе – фигура заметная, член бюро горкома, опять же, место в общежитии для редакции выделил… Короче, от греха подальше. А вот щель между контейнерами надо срочно из материала вычеркнуть, тем более что ее еще вчера заделали. Или позавчера. Это неважно. Зато работа портового крана – выше всяких похвал. Очень живо процесс погрузки описан! Только не надо цифру суточного грузооборота показывать. За это в Обллите по головке не погладят. А так, ничего материал. Выразительный. Вот что значит – журналисту в гуще рабочего класса побывать!
Понятно, что я утрирую, но смысл примерно такой. Была цензура, имелся перечень сведений, не подлежащих размещению в открытых источниках информации. Всё-таки порт, иностранцы… Опять же, военная часть недалеко. А вдруг на этом 'Хидзио-мару' японский шпион под маской палубного матроса скрывается? Вот покажи такому в открытой печати цифру суточного грузооборота, так он тебе в пять минут численность местной военной части определит. Или нормы обеспеченности личного состава белками, жирами и углеводами рассекретит. Они же такие, иностранцы… Глаз за ними да глаз! И вообще, лучше к 'Хидзио-мару' не лезть, а то хлопот не оберешься.
Давно уже канул в небытие Обллит вместе с нормами обеспеченности и воинской частью. Нынче в порту можно встретить много всяких судов под иностранными флагами. С начала девяностых столько японских гостей побывало на Сахалине, что без 'кённица-ва', пожалуй, нынче и в приличную компанию не пустят. Мне же Корсаков запомнился этаким уютным портовым городком,- не то Лисс, не то Зурбаган. Прямо хоть писателя Грина открывай и заново перечитывай.
Ответственный секретарь газеты 'Восход' Саша Калинин в свободное от макетов время писал стихи. Признаюсь сразу: я не запомнил ни одного его стихотворения. Иногда такое бывает. И причина здесь не только в мере отпущенного поэту таланта.
Тот же Гена Давыдов: никогда не занимался стихами, за всю жизнь пару-тройку четверостиший сочинил, и всё. Но вот однажды прочитал их за столом – и хоть одна строчка, да осталась у меня в памяти:
Я как прежде, молодой и шустрый!..
Не Пушкин, согласен. Да Гена на лиру Александра Сергеича никогда и не претендовал. Но ведь цепляет же строчка? Запоминается своей шутливой бесшабашностью? Сашины строчки подобной бесшабашностью не отличались. Какие-то правильные были у Саши стихи. Это когда температура у автора – 36,6, а пульс – 60 ударов в минуту.
Надеюсь, от моего иронического пассажа Саша Калинин не обидится. Я ведь пишу не о прошлом с поправкой на настоящее, и не о настоящем с надеждой на будущее. Я просто иду по старым следам, как Дерсу Узала из города Арсеньева. Передаю свои тогдашние ощущения, и не более того. С годами можно переменить мнение, переоценить поступки. Но вот свои прежние ощущения не изменишь: какими они были, такими в памяти и живут.
Сашины стихи я слушал в 'Греческом зале', как называли журналисты 'Восхода' малюсенький (2х2) редакционный кабинет со столом, тремя стульями, пятью стаканами и одной тарелкой, на которой в зависимости от настроения появлялся то плавленый сырок, то селёдочка с луком, а то и красная икра. Бывало, заглянет в секретариат заведующий отделом промышленности Володя Черный и скажет Калинину:
– Что-то плохо мне, Саша. Совершенно не пишется! А у тебя как?
– Да и мне что-то не макетируется, – вздохнёт Калинин.
– А у меня со снимками не получается, – добавит фотокорреспондент Володя Тетеря.
– Совсем дело худо, – вздохнет Черный. – Пойду, ребят проведаю. Может, хоть у них всё хорошо?
Увы! Тут же выясняется: нам с Витей тоже ужас как плохо. Ну, какие тут материалы могут быть?..
В общем, ближе к вечеру, часов в пять, собирались мы в 'Греческом зале'. Все впятером. А дальше происходило примерно следующее.
– Ну, что, дзонкнемся, как говорят у нас на Кубани? – произносил традиционную фразу Володя Черный, ухватив стакан в короткопалую казацкую руку.
– А то! – отвечал Володя Тетеря.
Насчет 'дзонкнемся' сказать ничего не могу, такого слова отродясь не слышал. Остальное же и без Кубани понятно. Водка, она и на Сахалине – 40 градусов, не стоит об этом и вспоминать… Что же касается вина, то его в редакции не пили принципиально.
– Вот у нас на Кубани вино так вино! Настоящий виноград. А здесь что? Плодово-выгодное, из сушеных яблок, – говорил Черный, и поворачивался к Володе Тетере, тоже из южных мест, кажется, из Армавира. – Правильно я говорю?
– А то! – отвечал фотограф.
Неплохие были ребята. Хотя почему это – были? Может, хоть Володя-фотограф жив. А вот Черный умер в начале девяностых, лет пятидесяти с небольшим. Так и не уехал к себе на Кубань, а ведь, помню, собирался. Вот как выпьет стакан, другой, о родных местах обязательно вспомнит. Так и говорил:
– Мы, казаки, к родному плетню дюже привязаны!
О Кубани мечтал. А умер в Корсакове, бог знает за сколько тысяч км от родных мест. Судьба, значит, такая.
Оно, конечно, не ахти какое геройство – водки в 'Греческом зале' выпить. Но как-то тянет расслабиться в мужской компании, о житье-бытье поговорить. Опять же, редактор Родионов нет-нет, да к нам и заглянет. Выпьет, когда нальют, и обязательно скажет:
– Вы тут, ребята, долго не засиживайтесь, мало ли что? Вдруг из горкома позвонят?
– Так мы же трубку не будем снимать! Откуда они узнают, здесь мы или не здесь? – рассмеется Черный.
– Ну, если только снимать не будете…
Попрощается и уйдет.
А мы расходились гораздо позже: когда – в семь, а когда и в половине десятого. Выбирались из прокуренной редакции на вечернюю улицу, где воздух был настоян на морских водорослях. Шли, болтали о разных пустяках, читали стихи… Жизнь была хороша, и звёзды, казалось, висели прямо над головой: поднимешь руку – и достанешь.
От Корсакова до Южно-Сахалинска – километров сорок. Для поэзии это не расстояние. Примерно раз в квартал областное бюро по пропаганде художественной литературы (существовала когда-то такая структура
