Сергей Федорович Чевгун
Мои пятнадцать редакторов
И сам не знаю, откуда их столько набралось. Дважды пересчитал: сначала так, а потом – на пальцах. Все правильно, ровно пятнадцать. Хвастаться нечем, но и расстраиваться не резон: все равно ведь написанное пером из трудовой книжки не вырубить.
Представляю этих пятнадцать где-нибудь в 'Метрополе', за общим столом. Какие невероятные истории они могли бы про меня рассказать, какие фантастические подробности поведать! Такое бы наплели – никакому биографу не распутать. Но эти пятнадцать никогда не соберутся вместе. И не потому, что выпить не любят или у редакторов денег нет. Просто на свете немного осталось тех, кто мог бы рассказать обо мне, не заглядывая в подшивку. Лапик – нет, Замятина – тоже нет, Комаричев хоть и есть, но он после первой ничего не рассказывает. А Галузина и за стол сажать не надо: и без того наговорит до небес, и все лесом.
Впрочем, я не об этом.
Я о том, что пятнадцать редакторов – это слишком много. Два, пусть три, ну, четыре… но не пятнадцать же, в самом деле! Как вспомню эту банду эксплуататоров чужих талантов, так оторопь берет. Сколько крови они мне попортили, сколько гонораров не доплатили! Не все, но многие. Выжимали то, что могли: очерки, репортажи, статьи, фельетоны, даже некрологи. А я так мечтал написать хотя бы десяток романов! Написал всего один, да и тот потерял в каком-то северном городе. Теперь без романа сижу. А так бы еще девять штук в запасе осталось.
Хотя, с другой стороны, кого нынче романом удивишь? А вот о газетных редакторах даже графоманы не пишут. А почему, не понятно: то ли просто нечего написать, а то ли вспомнить как следует некого.
Ладно, я пока жив, значит, мне их и вспоминать, не дожидаясь, пока это сделают другие. Здесь главное, с деталями не переборщить, но и сильно не приукрашивать. Если уж ходил редактор Бубнов на работу в валенках, так нечего его в итальянские туфли обувать. Да тогда и туфель-то приличных в магазинах не было…
Или Дедикова-редактора взять: страдал он под гнетом застоя? Да еще как страдал! Однажды 'съезд' с буквой Т напечатал, так чуть досрочно не умер.
А был еще редактор Лаптев, тоже чудо, а не человек. Помню, дежурю я однажды по номеру, дочитываю последнюю полосу, вдруг открывается дверь…
Но – по порядку.
Глава первая
– А не махнуть ли вам, братцы, в Сибирь? – сказал прозаик Гена Давыдов утром в четверг. – Мне все равно туда ехать – расчет получать, вместе и махнем. Я вас с редактором Бубновым познакомлю. Расчет получу – и обратно в Москву, а вы работать останетесь. Про доярок будете писать. Про механизаторов. Поедем? А то Бубнов очень уж не хотел меня сюда отпускать. Говорил, и без Литинститута в газете работать некому.
Был знойный август 1976-го года. Мы с Витей Ксенофонтовым (1) сидели в 423-й комнате литинститутского общежития и тщетно пытались переплюнуть Чернышевского – найти ответ на вопрос: 'Что делать?' Накануне меня с треском выперли со вступительного экзамена по русскому языку и литературе, и я тоскливо размышлял, где и как прожить этот год. Вите тоже было не сладко: обидели его тем, что за непримерное поведение перевели учиться с дневного отделения на заочное. И вот теперь предстояло решить, возвращаться ли на Сахалин или попытаться устроиться где-нибудь поближе к столице. Относительно беззаботно чувствовал себя лишь Гена Давыдов, только что поступивший в семинар прозы В.Е. Субботина. А время хронического безденежья у Гены было еще впереди.
– Ты что, шутишь? Да какой из меня журналист? – удивился я. – Даже очерков писать не умею.
– Жизнь заставит – научишься, – отвечал прозаик сурово. – Очерки, репортажи. Отчеты с партийных конференций. Все будешь писать! Главное, от коллектива не отбиваться.
– Мужики-то в редакции нормальные? В смысле, выпить, и вообще? – спросил Витя. В отличие от меня, газетный опыт у него был: в свое время работал в одном из районов Костромской области.
– Однако, обижаешь, паря, – блеснул прозаик знанием местного диалекта. – Тюмень – это не Кострома, там с похмелья в обиду не дадут. Золото, а не мужики!
Короче, уговорил, прозаик несчастный.
Нужны были деньги до Тюмени. Мы дружно ударили по карманам. Набрали на бутылку портвейна, триста грамм кильки пряного посола и телеграмму на восемь слов. В четверг же ее и отправили. А в субботу на мое имя пришел перевод из Уссурийска. На сто рублей. Сумма по тем временам немалая.
– Получим деньги – и на вокзал, за билетами. Сегодня же и уедем. Редактору позвоню, пусть с музыкой встречает: сразу двоих ему везу!- говорил Гена по дороге на почту. Размечтался, прозаик…
– В субботу мы переводы до двенадцати выдаем. Опоздали, ребята, -огорчила нас почтовая дамочка. – Приходите в понедельник утром. А лучше – после обеда. Деньги целей будут!
Почему-то последняя фраза нас больше всего и расстроила.
– Ну, девушка!.. Ну, пожалуйста!.. Ну, что вам стоит?.. – дружно завели мы на три голоса. Бесполезно: дамочка оказалась твердой, как сургуч.
– Объявляю лежачую забастовку. В знак протеста! – отчаянно выкрикнул я и улегся прямо под вывеской 'Выдача телеграфных переводов'. Сейчас вот думаю: глупость неимоверная. Мог бы и газетку подстелить.
– Гражданин, вы что хулиганите? – заверещала дамочка. Я на это не отреагировал. – Сейчас милицию позову! – попыталась она меня напугать. Я продолжал лежать. – Ну и лежи, сколько влезет, – в сердцах разрешила дамочка. Я этим тут же воспользовался: скрестил руки на груди и стал похож на поэта после дуэли.
Прошло пять минут. Десять. Пятнадцать. Дамочка крепилась и делала вид, что ничего необычного не происходит. Граждане входили и выходили, я продолжал бастовать. Витя сидел, пригорюнившись. А Гена Давыдов отличился: встал надо мной, как Кюхельбекер над Пушкиным, и принялся молоть жалостливую чепуху:
– Да что же это творится, граждане? – вопрошал Гена с фальшивой слезой в голосе. – Нищий студент захотел получить перевод. Полгода его ждал, представляете? Пришел, а ему денег не дают. Говорят, в понедельник приходи. Или в четверг. Он, бедняга, упал и лежит. Может, до вечера не доживет. А еще советская почта, называется!
Представьте: эпоха развитого социализма. Рабочие повышенные обязательства как семечки лузгают, крестьяне обильные урожаи в закрома Родины сыплют. А в это самое время в Москве, на улице Руставели, в почтовом отделении номер 254 лежит на полу человек и бастует. Нет, каково?..
Граждане недоуменно таращились на меня, не понимая, куда органы смотрят. Гена продолжал взывать к человеколюбию. В глазах у почтовой дамочки, с Гаршиным вовсе не знакомой, стыл остекленелый мор.
Ладно, хоть иностранцев на почте нет, наверное, думала дамочка, но чем черт не шутит? Вдруг да заглянут? А здесь диссидент на полу. И что тогда будет, что будет! Скандал будет жуткий. С работы уж точно, выгонят. А вражий 'Голос Америки' еще и подробности разнесет.
Минут через сорок сургуч начал плавиться. Дамочка наклонилась через барьер и выразительно на меня посмотрела. Потом посмотрела еще раз. Подумала и спросила:
– Лежишь?
– Отдыхаю, – ответил я. – А скоро спать лягу. Одеяло найдется?
– И откуда вы только беретесь, такие настырные! Да еще в мою смену, – всхлипнула дамочка. – Ну,
