– В газете важно не то, как ты пишешь, а важно о чем ты пишешь, – говорил мне Витя в гостинице вечером. – Володю Ганихина в последнем номере читал? Вспомни, как у него корреспонденция из Дубровного начинается.
Я вспомнил: с разношенной как валенок фразы. Что-то вроде: 'Борясь за досрочное выполнение пятилетнего плана и взятых социалистических обязательств, бригада животноводов колхоза имени…' И далее по тексту.
– А причем здесь Ганихин? – спросил я.
– Да притом, что Володя, наверное, и сам понимает, какую чушь он пишет. Но трагедию из этого не делает, – сказал Витя, заваривая чай в литровой банке. – А ты думаешь, Бубнов этого не понимает? И он понимает. Только ему ничего другого не надо. И никому этого в газете не надо, Сережа. Никому!
– Но почему?
– Да потому, что…
И здесь к нам в дверь постучались. Витя открыл на полуслове. Пришел Володя Пуртов, тот самый, из Дома культуры, которого я чуть Пурковым в газете не назвал. Принес гитару и бутылку 'Агдама' (когда-то было такое вино по рубль пятьдесят). А дальше – все как обычно: стихи, немножко гитары и долгие споры 'о судьбах России'. Обычный вечерний набор творческой интеллигенции времен глухого застоя. Табачный дым коромыслом и чай без сахара 'на посошок'.
Теперь можно было вернуться к прерванному разговору, но тема Покровского КБО Витю больше не вдохновляла. Он снова вспоминал стихи, свои и чужие. Мелькали тогда еще не знакомые мне имена: Петя Кошель, Коля Шамсутдинов, Юра Кабанков…
– А вот это я недавно написал, – сказал Витя, и начал читать, в своей обычной манере – раздумчиво, словно бы сомневаясь: услышат ли? А поймут?
У камней преткновенья
Вывод жизненный прост:
Превратиться б в растенье,
Дотянуться б до звезд!..
Даже если безвольно
Плюнуть и умереть -
Врут, что мертвым – не больно.
Это как посмотреть…
Но здесь я опять опережаю события. Эти стихи Витя читал мне три года спустя – на Сахалине, в портовом городе Корсакове, где мы опять работали вместе, на этот раз уже в газете 'Восход'. Но я до редактора Родионова пока не добрался, поэтому обрываю тот давний вечер многоточием…
Что же касается пятилетнего плана, а также социалистических обязательств, взятых бригадой животноводов из села Дубровное, то я через месяц-другой, освоившись в газете, мог при необходимости и обязательства вспомнить, и про пятилетку пару абзацев завернуть. Впрочем, Бубнов этого от меня не требовал. Видимо, смирился с моей политической несознательностью и писать о передовиках производства не заставлял. Перебивался я все больше мелкими информациями: то в Гилево местная библиотека читательскую конференцию устроит, а то в Плеханово конкурс детских рисунков пройдет.
Одно скверно: на информации много строчек не сделаешь. А их-то редактор Бубнов считать умел.
– Плохо, плохо работаем! Мало пишем. Совсем наших материалов в газете нет, – говорил Бубнов в конце каждого месяца. – Ну-ка, что у нас там, Александр Федорович, по строчкам вырисовывается?
Ответственный секретарь доставал листок с цифрами и знакомил нас с положением дел на строчечном фронте:
– Шовадаев – три тыщи двести строк, Колчанов – две тыщи сто двадцать, Ганихин – тыща семьсот пятьдесят…
– Ну, это еще терпимо, – прерывал его Бубнов. – А как по отделу писем?
– По отделу не густо, – вздыхал Дружинин. – Ксенофонтов – девятьсот шестьдесят восемь строчек за месяц, Чевгун – семьсот пятьдесят. Хуже всех. Вот такие скверные по отделу показатели.
Семьсот пятьдесят – это, конечно, мало. В каждом номере выходило примерно строчек по шестьдесят. Не потому, что я был такой ленивый, просто я слишком медленно писал. Мешала привычка, свойственная стихотворцам – выверять буквально каждое слово.
Теперь я понимаю: для газеты важен не стиль, а факт, не образ, а мысль, пусть даже не слишком красиво изложенная. А уж количество материалов – это дело святое: не знаю ни одного редактора, который платил бы за талант, а не за строчки. Сдается мне, что таких благодетелей и на свете нет. А если кто-то и был, так разорился еще в дефолт 1998 года.
Он пришел в редакцию утром – крупный, круглый, немножко потертый, с добрыми как у теленка глазами.
– Володя я. Журналист. Соколов, – представился гость. – Редактор на месте? – И застрял у Бубнова на полчаса. Сквозь хлипкую дверь слышно было, как гость повторил несколько раз довольно громко: 'Да здесь пахать и пахать! Настоящая целина'. И мы с Витей сразу же поняли, что товарищ Соколов пришел устраиваться на работу в отдел сельского хозяйства.
Шовадаев не ошибся: в ноябре из райкома пришла разнарядка, и Сережу Колчанова приняли кандидатом в члены партии. Прошло еще какое-то время, в 'Тюменской правде' обратили на Сережу внимание и начали печатать его материалы. Потом вызвали на стажировку (была когда-то такая практика в партийных газетах). Сережа 'глянулся', и ему предложили место собкора, кажется, в Омутинском районе. К тому времени жена Фаина родила второго ребенка – сына Ивана. С детьми в общежитие не поедешь, пришлось около месяца ждать, пока решится вопрос с жильем. Все хорошо, но на кого оставить сельхозотдел? Ганихин – парень хотя и свой в столешницу, но звезд с неба не хватает. Вот часы починить – другое дело (до газеты Володя работал в часовой мастерской). В общем, у Соколова были все шансы стать нашим новым завсельхозотделом. И он им стал! О чем Бубнов не преминул объявить на ближайшей планерке.
– Теперь, я думаю, проблем с нормой строк у нас не будет, – оптимистично заявил Бубнов, не удержался и посмотрел в мою сторону. Намек я понял, но быстрее от этого писать не стал.
Сережа уехал собкорить в другой район. А Соколов вышел на работу. И сразу же нас удивил. Вышел он в пятницу, а уже во вторник в 'Знамени коммунизма' красовались две внушительные корреспонденции газетных дел мастера Соколова. В одной описывался самый разгар социалистического соревнования между двумя бригадами полеводов из Новоалександровки, другая же рассказывала о знатном механизаторе из Щетково. В четверг появилась большая статья, посвященная правильному севообороту. А в субботу нас с Витей добил красочный репортаж с ближайшей фермы 'Что там, в подойнике?', плюс целое ожерелье информаций под рубрикой 'Город – селу'.
– Если дело так и дальше пойдет, останемся мы, Сережа, без гонорара, – озабоченно заметил Витя. Деньги у нас были общие, и он отвечал за них как казначей.- Да гонорар-то – бог с ним, как-нибудь выкрутимся. Я только одного не понимаю: когда он писать-то успевает, если даже пива не пьет?
Всю неделю Соколов ходил загадочный и трезвый. На очередной планерке присутствовал инструктор из райкома партии. Сидел по правую руку от редактора и перманентно делал значительное лицо.
– Накануне районной партийной конференции мы ждем от вас серьезных материалов, раскрывающих всю глубину характера нашего сельского труженика, – торжественно заявил инструктор в конце планерки. – Лично меня очень радует, что в вашем коллективе появился такой хороший журналист, как товарищ Соколов, – и добавил, обращаясь к Шовадаеву. – А ты переживал, Сергей Николаевич, что партийные кадры от тебя уходят. Ты погляди, какая смена растет!
После планерки Соколов стал расти вдвое быстрей, чем прежде. Он приносил в секретариат материал за материалом. Сначала Дружинин размещал их на полосе, потом – на двух полосах и готовился уже замахнуться на третью. Теперь целыми днями наш ответственный секретарь читал материалы на сельскую тематику и морщил лоб в поисках псевдонимов: ну, не ставить же на каждой полосе по нескольку раз одну и ту же фамилию: 'В. Соколов'!
– Значит, 'Первая борозда' – 'В.Соколов', 'С открытым сердцем' – 'С. Владимиров', 'Поет душа механизатора' – 'В. Соков'… – бормотал добрейший Александр Федорович, и тут же спохватывался. – Нет, 'В.
