Соков' – нельзя, на первой 'В. Соков' уже есть! Надо что-то другое придумать…
Мы тоже, случалось, печатались под псевдонимом. Однажды Витя поставил под своим материалом фамилию 'В. Ропшин', как видно, забыв, что такой псевдоним был у террориста 20-х годов Бориса Савинкова. Похоже, 'Конь бледный' тогда в Ярково еще никто не читал, поскольку из компетентных органов в редакцию не позвонили.
В конце месяца Дружинин размечал гонорар и вздыхал больше обычного. В понедельник выдавали зарплату. В редакции традиционно 'сложились по рваному', Соколов в общей трапезе участия не принимал.
– И откуда он только взялся, такой плодовитый! – сказал Володя Ганихин после первой. – Ох, вернусь- ка я лучше в свою мастерскую – будильники чинить. Там спокойней.
– Да и мне что-то снова в освобожденные секретари захотелось, – добавил помрачневший Шовадаев. В социалистическом соревновании между сотрудниками газеты 'Знамя коммунизма' он впервые оказался вторым.
Посидели и разошлись, теряясь в догадках, сколько новых материалов Соколов завтра принесет. Шовадаев говорил – четыре, а Дружинин утверждал: нет, шесть! Однако во вторник случилось неожиданное: Соколов на работу не явился. Поскольку жил он в гостинице, только этажом ниже, вечером мы к нему заглянули. Однако Володи на кровати не было. А под кроватью от Соколова лежал один чемодан.
Всю среду Бубнов ходил мрачный и часто звонил куда-то, однако журналист Соколов так и не отыскался. После работы мы снова заглянули в 14-коечный номер. И снова ушли ни с чем.
А в четверг после обеда Соколова привезли в редакцию на грузовой машине.
– Что ли, ваш? – спросил шофер из Плеханова. – Принимайте. Куда сгружать?
Сгрузили Володю в гостинице. Пока он отсыпался, редактор Бубнов успел написать один за другим два выговора и следом – приказ об увольнении по 33-й статье КЗоТа (за прогулы). Однако на следующий день сжалился и уволил Соколова 'по собственному желанию'. Володя чуть не расплакался от такого благородства и предложил это дело обмыть. Но посмотрел на редактора и взял свое предложение обратно.
А в субботу утром Соколов поднялся к нам – попрощаться. Весь как был, с чемоданом, ввалился в номер, царапая косяки.
– Ну, что, коллеги, вздрогнем напоследок? – и выставил на стол 'Перцовую'. – А вы, я слышал, поэты? Стихи пишете? Оба? Так я их тоже иногда пишу.
И сходу принялся читать что-то длинное и путаное. Я не запомнил ни строчки. У меня вообще плохая память на скверные стихи. Но, кажется, что-то мрачно-алкогольное, вроде 'Черного человека'. Во всяком случае, рифма 'боль-алкоголь' там присутствовала.
– И куда же ты сейчас поедешь? – спросил Витя.
– В Ишим, – отвечал Соколов довольно бодро. – Или я в Ишиме уже был? Сейчас посмотрю.
Вынул из чемодана толстенную папку с газетными вырезками и стал их перебирать. Судя по жирным пятнам на бумаге, делал это Володя уже не в первый раз. И даже не в десятый.
Перебирал Соколов долго, старательно, вырезка за вырезкой. Мелькали до жути знакомые заголовки: 'С открытым сердцем', 'Поет душа механизатора', 'Первая борозда'…
– Да вот же, точно, Ишим, – сказал Соколов, и показал нам вырезку с материалом 'Что там, в подойнике?'. – Ну, значит, поеду тогда в Голышманово. А можно и в Бердюжье податься. Но я там, кажется, уже бывал…
Откуда он вообще взялся и куда потом сгинул, я не знаю. Во всяком случае, на кустовом совещании журналистов в Ялуторовске Соколова не было.
– Я у ребят из Голышманово узнавал: говорят, приезжал к ним весной Соколов, да уже уехал, – рассказывал Витя. – Всего-то месяц у них и проработал. Между прочим, пять тысяч строк успел опубликовать.
Переписывать газетные материалы, пусть даже и свои, в журналистике всегда считалось дурным тоном. Но кто и когда хороший вкус у Володи воспитывал? Строчки надо давать!..
А я еще много лет после этого встречал в самых разных газетах то 'Первую борозду', то 'С открытым сердцем', а то и 'Что там, в подойнике?' И всякий раз смотрел фамилию автора: не В. Соколов ли? Не С. Владимиров?
Он ведь такой, Володя. Он – везде, везде…
В конце января приехал в гости Гена Давыдов. За несколько месяцев, проведенных в Литинституте, прозаик не написал ни строчки. Говорил, что очень расстроился из-за рассказа 'Сявка', который отдавал для обсуждения в семинаре В.Е. Субботина. (Рассказ мне запомнился своей последней фразой: 'С тех пор прошло десять лет, а может быть, и сто'.).
– Досталось мне крепко. Ругали все, кому не лень, особенно москвичи, – рассказывал Гена. – Дескать, что это за герой – бывший зэк, да как его в общежитии в одну комнату с молодыми рабочими поселили… Эстеты хреновы. Я им говорю: все так и было, как в рассказе написано, я сам в этой комнате полгода жил! А они опять за свое: столько вокруг чистого и прекрасного, а ты героев в задрипанной общаге ищешь. Ну, ничего, я свою силу знаю! Как писал, так и буду писать.
– Сессию-то сдал? – спросил я.
– На трояки. Теперь и 'степку' не дадут. Ладно, хоть 'хвостов' нет, и на том спасибо. Да там предметы такие – хрен с налета сдашь. Прихожу я к Кедрову на зачет, а он давай ко мне приставать с народным фольклором. А я фольклор даже с похмелья не учил. Ну, думаю, сказки и сказки, что там мудрить? И начал ему что-то про Колобка рассказывать. Так Кедров меня чуть с зачета не выгнал.
Гена был сиротой, с шестнадцати лет мотался по общежитиям, стройкам и 'шабашкам'. Вынес из этих 'университетов' тоническое заикание и жизненный опыт, который в столице, понятно, днем с огнем не найти. Пару семестров отучился в Барнауле – в педагогическом институте. А в 27 лет вдруг решил поступить в Литинститут. Захотелось рассказать о жизни, которую он так хорошо знал, пусть даже и не с самой приглядной ее стороны. Написал пару-тройку рассказов, их опубликовали. А дальше все получилось как бы само собой: творческий конкурс, приезд в Москву, поступление, семинар.
Мы с Геной были знакомы ровно пять лет – пока он учился в Литинституте. Я приезжал на очередную сессию, первым делом заходил в знакомую комнату на пятом этаже – и заставал примерно такую картину: за столом сидит Гена, рядом – только что прилетевший с Сахалина Витя (пару раз наши сессии совпадали), тут же Юра Кабанков, Витя Голубев, Сережа Ионин и другие.
– Ну, вот еще один подарочек явился! – восклицал Гена, едва лишь я возникал на пороге. Это была его коронная фраза…
В 1980 году я задержался после весенней сессии (ждал денег на обратный билет). Москва готовилась к летней Олимпиаде, в общежитии Литинститута срочно меняли обои и завозили новую мебель: на третьем этаже, где обычно живут заочники, предполагалось поселить журналистов. Я перебрался к Генке на пятый этаж. Вечерами мы вели разговоры о том, о сем и мечтали о славе.
– А не написать ли нам юмористическую повесть? – предложил однажды Гена.
– Почему именно юмористическую? – спросил я.
– Потому что ее легче напечатать, – ответил Гена, не задумываясь. – Ты в 'Литературной учебе' повесть Славки Лецика читал? 'Петух с глушителем' называется? Вот такую примерно вещь мы и напишем.
Повесть я читал. В том же восьмидесятом довелось мне встретиться и с автором – на совещании молодых литераторов в Благовещенске. Вечером хорошо посидели в редакции газеты 'Амурский комсомолец', где В. Лецик в то время работал ответственным секретарем. Правда, я не уверен, что он меня вспомнит при встрече. У творческой интеллигенции вообще память дырявая, сколько раз в этом убеждался. Иной не то чтобы имя – фамилию, и ту при встрече вспомнить не может. Ладно, хоть я подобной амнезией пока не страдаю.
– Мне, может, уже завтра домой ехать. Стоит ли начинать? – засомневался я.
– Еще как стоит, – успокоил Гена. – У меня для таких вещей стиль тяжеловат, да и с юмором, знаешь, слабовато. А вместе у нас неплохо получится.
