молодые авторы, а гораздо раньше, еще во времена портативных машинок 'Москва'. Другое дело, где взять на каждого плагиатора своего Гольда? В том и вопрос…
Несколько иной подход к стихам был у Денисова. Сам недавний выпускник Литературного института, Николай Васильевич невольно привносил в обсуждение стиль тамошних семинаров. Это когда руководитель берет стихотворение и прямо на глазах изумленных слушателей разбирает его по винтикам: метафоры – отдельно, эпитеты – отдельно, рифмы – отдельно. Причем не просто говорит 'это плохо' или 'это хорошо', а подробно объясняет, почему именно хорошо и почему именно плохо.
Особо тонких ценителей прекрасного, возможно, и покоробит такой механистический подход к поэзии. И тем не менее. Что бы там не говорили литературные эстеты, а поэзия – это ещё и техника, а не только озарение божье. Можно сослаться на Брюсова, который садился за стол каждый день и если не писал стихов, то занимался тренингом – упражнялся в размерах, рифмах. Но лучше представить себе самолет, построенный с ошибками в расчетах, да к тому же еще из непригодных деталей. Такой аппарат летать вряд ли будет, а если чудом и поднимется в небо, так лишь для того, чтобы незамедлительно сорваться в 'штопор'. И какое здесь, простите, озарение? Техническую документацию надо внимательней изучать. И почаще в Наставление по производству полётов заглядывать.
Строгость и благожелательность – это было главным на семинаре. Тем он и запомнился. Кого-то ругали больше, кого-то – меньше, но обид не было. Сибиряки вообще люди выдержанные, это факт. Нас с Витей оставили напоследок: верный знак, что наши рукописи руководителей заинтересовали. Обычно так на семинарах и поступают: кто посильней, тех обсуждают в конце.
Сначала взялись за Витю. Отметили его умение передать в стихах настроение. А вот за рифмы – поругали. Не приняли во внимание и третий курс Литинститута. Витя взъерошился и полез в спор:
– 'Попробуй – подбородок' – обычная ассонансная рифма. Ударный слог один и тот же. Правильно?
– Формально – да,все правильно, – отвечал Гольд.- Но согласитесь,созвучия 'рОбуй' и 'рОдок' как-то плохо сочетаются…
Однако Витя стоял на своем, как спартанец в ущелье:
– Заявляю протест! На таких ассонансах половина поэтов держится!
Руководители семинара, однако, оказались из другой половины и протест решительно отклонили. На мой слух, вполне справедливо: если 'рОбуй' и 'рОдок' можно посчитать ассонансом, то с известной натяжкой.
– Поэт вы, безусловно, интересный, однако мало обращаете внимание на технику, пишете на одном чувстве, и это заметно, – заключил Гольд, и перевел взгляд на меня. – Ну, что, Сергей, теперь поговорим о вас? Прочитайте два-три стихотворения, на ваш взгляд, самых лучших, мы послушаем…
Будь это первое в моей жизни совещание, я бы, наверное, от волнения в гласных запутался. Но я уже дважды проходил подобные обсуждения во Владивостоке – в 72-м и 75-м, а уж там критиковать умели! Поднялся, прочитал 'Монолог Модильяни', 'Провожаю последний паром…' и еще что-то.
Потом началось обсуждение. Выступил Гольд. Наговорил много теплых ободряющих слов. Спросил, не собираюсь ли я поступать в Литинститут. ('Если хотите, мы можем дать вам рекомендацию…'). Денисов тоже меня хвалил. Наверное, было за что. Голова не кружилась, но уверенности мне семинар, безусловно, прибавил.
Меня записали на радио, взяли шесть стихотворений для коллективного сборника 'Вам, романтики!'. Через год сборник вышел в Свердловском книжном издательстве, а авторский гонорар разыскал меня уже в Уссурийске. Я уехал туда после того, как поступил на заочное отделение Литературного института.
Но все это было позже. А тогда, после совещания, мы выступали на поэтическом вечере в местном Дворце культуры. Начинался он в семь часов, мы с Витей пришли в начале седьмого: друзей-приятелей в Тюмени у нас не было, а ненавязчивый гостиничный быт надоел еще в Ярково.
Не помню, кто познакомил нас в фойе с поэтом Булатом Сулеймановым (6).
– А не промочить ли нам горло, ребята? – предложил Булат. – Перед выступлением помогает.
Предложение мы приняли: отправились в буфет – и промочили. Волнение и в самом деле прошло, зато появились всякие побочные мысли. Например, а не поехать ли нам после выступления к тюменским художникам? Булат пообещал познакомить с В.В. Волковым, сказал, мол, прекрасный художник и хороший человек. И поэтов, кстати, очень уважает.
В мастерской у Волкова я побывал, но гораздо позже, вместе с Колей Денисовым. Помню, как под влиянием спиртного и нахлынувших чувств пообещал Владимиру Владимировичу ровно через десять лет приехать в Тюмень и купить у него картину 'Горящий лес' (написана она по мотивам военных лет, в два цвета – черный и красный). С тех пор прошло уже три раза по десять, а в Тюмень я так и не приехал. Впрочем, картину я помню до сих пор… Интересно, сохранил ли ее художник?..
На поэтическом вечере выступали человек пятнадцать, в основном – члены Союза писателей, плюс несколько поэтов, отобранных из числа участников областного совещания. Стихи Булата мне понравились, тем более что читал он их прекрасно. Потом выступил Витя – с 'Там, где моя Россия…' и недавно написанным 'Только липы, только липы…'. А потом настала очередь выйти на сцену мне. Я прочитал 'Сентябрь' – одно из немногих своих стихотворений, которые помню до сих пор, большинство же осталось в потерянных рукописях и давних публикациях.
… И полынь сентября я с водою осеннею выпил.
На последний глоток по судьбе выпадало: 'Пора!..'
Громыхнуло о воду весло – и шарахнулся выстрел
От истока до устья.
И эхо, как стук топора.
И опять поднимаются весла – и падают за борт.
– До свидания – все!..
И встает на дороге моей
Воробьиная отмель, и ждет голубиная заводь,
Стережет у излучины омут вороньих кровей.
Три исхода моих – и одно неизбывное право
У реки: не прощать от весла застарелый рубец.
Воробьиная отмель – налево легла, а направо -
Голубиная заводь…
И к омуту выгреб гребец.
И явилось ему, как звезда разбухает от влаги,
Безнадежно вечерняя и безысходно одна
Над густой глубиной, где хвостами стучат о коряги
Одичалые рыбы и ходят кругами у дна.
Не мигая, звезда у гребца под ногами горела,
И нездешнею злобой воронья вскипала вода…
Но звезду я ударил веслом – и звезда потемнела,
И звезда – зашаталась, и рухнула к рыбам звезда!
Брызги света и тьмы я в лицо онемевшее принял,
Безрассудной рукой вытер звездную пену с лица
И тугую волну взмахом весельным располовинил:
– Выноси же из омута, лодка, шального гребца!..
…
Я один на реке, берегами покамест не узнан.
Задремавшие ивы с воды не поднимут голов.
И еще далеко ощущение близкого устья.
И не прожита жизнь для того, и не найдено слов…
Сейчас я понимаю: тогда, на совещании в Тюмени, меня не просто похвалили – по сути, мне выдали
