выдам я, выдам тебе перевод! Паспорт давай!..
… Поезд пришел в Тюмень под вечер. На автобус до Ярково мы опоздали. Надо было подумать о ночлеге. В те непритязательные времена самой дешевой гостиницей считался Дом колхозника: рубль с носа в номере на шестерых. Не люкс, зато не на улице.
Узнать насчет свободных мест отправили Гену, как самого опытного. Через минуту прозаик вернулся. Сказал, улыбаясь:
– Все нормально, братцы. Места есть. Во втором подъезде.
И двинулся в сторону железнодорожного вокзала.
– Я года четыре назад на Камчатку подался, решил денег заработать, – рассказывал Гена, расположившись в зале ожидания. – У приятеля отыскался родственник в Елизово, вот он нам вызов и прислал. А дело было по осени. Пока с Алтая добрались до Петропавловска-Камчатского, там уже снег выпал. Полдня искали гостиницу, нашли одну, на окраине. Мест нет, в фойе – по два человека на стуле. Стали упрашивать дежурную: так и так, мол, приехали к вам на Камчатку, сколько лет о ней мечтали, нам бы только переночевать, то да се… Вижу, у дежурной в глазах появляется интерес. 'А кто вы такие?' – спрашивает, а сама на мой рюкзак косится, я его вместо чемодана в дорогу взял. Думаю, что бы такое сказать? Командированные? Так ведь скажет: удостоверение покажи. На заработки приехали? Да вон их сколько, шабашников, на стульях лежит… Мы – романтики, гордо так отвечаю. Кто, кто? Ах, романтики? Тут она прямо лицом расцвела. Говорит, повезло вам, ребята. Для романтиков в нашей гостинице места всегда найдутся. Специально забронированы. Во втором подъезде. Только без благодарностей: с этим у нас строго. Вот, думаем, повезло! Мы вещи хватаем – и на улицу. Бежим во второй подъезд. А там ни дверей, ни окон, из мебели одна бочка с известкой стоит. До холодов отремонтировать не успели, да так все и бросили. А нам куда деваться? Ладно, хоть крыша есть, снег на голову не сыплется. Едва до утра дотянули… Так что запомните, братцы: романтикам – второй подъезд! На первый и не рассчитывайте, – заключил Гена.
И растянулся на вокзальной скамье – от полуночи до рассвета.
В Ярково пальмы не росли,хотя было довольно тепло, почти жарко. Да и дожди здесь, судя по пиву, выпадали довольно часто. От автовокзала до редакции надо было идти километра полтора. Пока добрались, прокляли все на свете: дорогу, пиво, редакцию, жару, автовокзал.
– Не волнуйтесь, братцы, представлю вас в лучшем виде. Вы только на редактора не дышите, – на ходу инструктировал нас Гена. – Если спросит, почему вдруг в Ярково поехали, так и отвечайте: больно уж места у вас колоритные, много о них читали у Мамина-Сибиряка. Редактор от него в восторге.
– А мне Мамин не нравится, – закапризничал Витя. – Шишков лучше пишет.
– Жизнь заставит – понравится, – привычно отрезал прозаик. – Может, я и сам Уилки Коллинза обожаю, 'Женщину в белом'. Ну, и что? Коллинз сто лет как помер, а Бубнов уже два года в редакторах. Может и общежитие дать, если хорошо работать будете.
– Он кто, журналист? – спросил я.
– Почти. Агрономом в колхозе работал. Потом в ВПШ на заочное поступил – и сразу редактором поставили. А вообще, Бубнов – мужик толковый, ячмень от проса на ощупь отличит, хотя в слове 'ветеринар' непременно ошибку сделает. Но это не важно, в газете корректор есть, Раиса Малюгина. Ошибку не найдет, так хоть запятую поставит.
Редакция районной газеты 'Знамя коммунизма' размещалась в бревенчатом одноэтажном доме с пристройкой для типографии. Печка-'голландка' в коридоре всем своим видом подтверждала близкий коммунизм. На стенах была развешана наглядная агитация: портрет Л.И. Брежнева на ХХV-м съезде КПСС, пустая доска с надписью 'Наши лучшие материалы' и инструкция по действиям гражданского населения в случае возникновения радиационной, химической или биологической опасности.
Редактор Бубнов встретил нас по-домашнему – с плюшкой в руке. Лично мне он понравился: круглолицый, простецкий на вид. Чем-то даже на Хрущева похож, только лет на тридцать моложе.
– Однако, нынче с утра на планерке в райкоме был, даже позавтракать не успел, – смущенно пояснил Бубнов и убрал плюшку в стол. – Геннадий мне о вас по телефону говорил. Значит, к нам в Сибирь решили приехать?
– Так Шишкова же начитались! Вот и приехали, – брякнул Витя.
– А мне 'Женщина в белом' понравилась, вон, Геннадий давал почитать. Душевно написано, – вздохнул Бубнов. – Хорошо, что приехали, сотрудники нам нужны. Одна вакансия – постоянная, на ней хоть до пенсии работай, а другая – на год. На место нашей заведующей отделом писем, она в декретный отпуск ушла. В общем, решайте, я сейчас, – и вышел из кабинета.
– Чур, я на место декретной. Давно хотел стать завотделом, все подходящего случая не было, – оживился Витя. – А ты, Сережа, пойдешь корреспондентом, вместо Генки.
– До пенсии?
– Ну, почему же – до пенсии? Ты следующим летом в Литинститут будешь поступать? Вместе и поедем: ты – поступать, а я опять на дневное переводиться.
Вошел Бубнов со званым гостем – татарином лет тридцати пяти, в синем габардиновом пиджаке и малиновой рубахе навыпуск. Сказал:
– Сельхозотдел в командировку поехал, вместе с фотографом, а наш ответственный секретарь ушел зуб лечить. Вот, пока познакомьтесь.
– Шовадаев. Заместитель редактора. Парторг, – представился вошедший, по очереди здороваясь с нами за руку и с любопытством поскрипывая щегольскими сапогами на меху. Впрочем, я ошибаюсь. Сапоги Шовадаев надел накануне 7-го ноября и не снимал их до 8-го марта. А тогда, в середине августа, он был в ботинках. – Значит, решили к нам? Вместо Генки? Это хорошо. Партийные?
– Нет.
– А вот это плохо, – огорчился Шовадаев. – Нам на редакцию всего одну единицу дали. В ноябре Колчанова из сельхозотдела в кандидаты примем – и все, опять года три ждать придется.
Потом мы написали заявления, а Бубнов их завизировал. Нам с Витей он старательно вывел: 'Принять…', а Генке – небрежно царапнул 'Уволить…'. Еще немного посидели, поговорили о видах на урожай зерновых культур и стали прощаться.
– Идите в гостиницу, устраивайтесь, – сказал Бубнов, доставая плюшку. – Недельки две, может, три поживете, освоитесь. А там что-нибудь решим. Я в райисполком вчера ходил, разговаривал. Просил дать вам что-нибудь, хотя бы комнату в общежитии. Обещали подумать.
Нам с Витей крупно не повезло: в Ярковском райисполкоме сидели форменные тугодумы. Осваивались мы почти год и уехали, так и не дождавшись общежития. Сначала нас поселили в гостиничном номере на четырнадцать персон из числа командированных водителей, потом сжалились – и перевели в двухместный люкс местного масштаба. На шести квадратных метрах умещались две кровати, тумбочка, чайник и стул- инвалид, с которого мы с Витей падали даже трезвыми.
По вечерам мы сидели по-турецки, каждый на своей кровати, и сочиняли стихи. В Литинституте я еще не учился, поэтому почти все, что тогда написал, благополучно забыл. Вите же, как студенту-заочнику 3-го курса, пришлось отдуваться за двоих. Наше тогдашнее житье-бытье он гениально уложил в 16 строчек:
Бревно к бревну – и вырос дом,
И в землю врос в земле неблизкой.
Мы там с Сережкой Чевгуном
Глушили спирт в глуши сибирской.
Он мне не друг, скорее – брат.
Глядит он, веря в неизбежность,
И Чевгуна чугунный взгляд
В моих глазах прессует нежность.
К чему? Ко всем и ко всему…
Когда черствее хлеба люди,
Вдвоем – уже не одному
Пить спирт в бревенчатом уюте.
И звезды не смыкали глаз
И печь разбрасывала искры…
