собственному желанию'. Не думаю, что из-за пленки: в конце концов, не Галич же эти куплеты исполнял! Возможно, кому-то что-то померещилось, вот и решил отличиться. А здесь – такой удобный случай. Опять же, китайская граница недалеко. Да и с Тимой я по утрам все ещё продолжаю бегать.
– Вы, Сергей, подождите немного, а там я что-нибудь придумаю, – изрядно смущаясь, сказала мне Лапик, отдавая Трудовую книжку. – Все поправится, вот увидите. 'Там' ведь тоже всякие люди сидят!..
Не знаю, какие там люди сидели: я их анкет не читал. А вот Лапик проработала после этого меньше года. В райкоме партии подыскали формальный предлог – и отправили редактора на пенсию.
Для Лапик это был тяжелый удар. Она держалась, как могла. Примерно с полгода еще приходила в редакцию – подрабатывала корректором, только чтобы не сидеть без дела и не чувствовать себя одинокой. А однажды утром – не пришла. Не выдержало сердце.
В то время я жил далеко от Покровки, и о похоронах узнал много позже – года через два. Мне рассказали: больше всего венков было от райкома КПСС. Ну, это уж непременно. Чего-чего, а хоронить-то партия всегда умела, этого у нее не отнять… И добавить мне к этому – нечего.
В Уссурийске пахло весенними тополями, а у меня на душе кошки скребли. До тех пор, пока не устроился на работу: подался на хлебозавод N3 – рабочим цеха. Из смены в смену стоял у печи – выбивал готовый хлеб из форм, и тут же выставлял на железные рамы другие – с опарой. В общем, делал то же самое, что и товарищ Горький в рассказе 'Двадцать шесть и одна', только с поправкой на механическую печь и молоко за вредность. Плюс премиальные за перевыполнение плана по производству хлебобулочных изделий в счёт пятилетних обязательств.
Больше всего мне нравились ночные смены: хоть немного веет прохладой из открытых окон. А днем прямо сущая Африка, и начальство всегда рядом. Горячие рамы с формами выходят из печи одна за другой, нельзя упустить их, иначе хлеб сгорит. Крутишься как заведенный: выбил хлеб из формы на ленту транспортёра, схватил из бруфера формы с готовой расстойкой, поставил на раму, чтобы отправить в печь – и по новому кругу. И так за смену – четыре часа, а еще четыре – на укладке хлеба.
Платили на хлебозаводе хорошо, грех жаловаться. Однако рабочих постоянно не хватало. Выручала наша доблестная Советская армия – присылала на хлебозавод защитников Родины. Я так думаю, исключительно для пользы дела – чтобы солдаты не расслаблялись по казармам. А вносили свой вклад в дело укрепления обороноспособности страны.
На хлебозаводе я работал до декабря. Числа пятого вдруг пришел мне гонорар из Свердловска – за подборку стихов в коллективном сборнике 'Вам, романтики!'. Чуть не год добирались до меня эти двести рублей. Почти моя месячная зарплата.
Вот здесь-то и мелькнула мысль: а не податься ли на Сахалин?
Это остров такой большой. И Япония где-то рядом.
Глава третья
Если отправиться из Южно-Сахалинска по японской узкоколейке на север острова, не разминуться с поселком Смирных. Только не надо думать, что там одни смирные живут. Это просто посёлок так называется. Места здесь глухие,зяблые, народ цивилизацией не разбалован, одни лесорубы кругом. Впрочем, нормальные мужики. С такими хоть лес валить, хоть в очереди за пивом стоять:ни за что не подведут. Один, я помню, на волне перестройки аж до народного депутата дорубился. Не знаю, что уж он там особо ценного наработал, но бюст народному лесорубу в леспромхозе поставили.
Редактор Лаптев при ближайшем рассмотрении оказался этаким добрячком лет пятидесяти четырёх. А может, и сорока восьми, я у него паспорт не спрашивал. Типичный редактор районной газеты, с партийно- хозяйственным взглядом на жизнь конца семидесятых. В газете 'Новая жизнь' я проработал месяца полтора и одно могу сказать: эти полтора месяца я попросту вычеркнул из жизни. А с учетом районного коэффициента 1,6 – и два месяца набегают.
– Вы где в Сибири работали?.. Ага, понятно. Так, так, – начал мучить меня редактор прямо с порога.- А из Покровки почему уволились?.. Ага, по собственному желанию. Так, так…
В руках у редактора Трудовая книжка, казалось, поскрипывала страницами.
'Осталось только её на свет посмотреть. Или на зуб попробовать, – думал я, ожидая своей участи. – Вот мухомор! Сидит, и над моей биографией изгаляется'.
– Уссурийский хлебозавод, говорите? Угу… Всего шесть месяцев проработали. Это почему же так? Объясните, – насторожился редактор. И даже носом на меня повёл, словно принюхивался. Честное слово!
– Так я же, Василий Кузьмич, на Сахалин собрался ехать. Вот и пришлось уволиться, – отвечал я.
– На Сахалин сейчас многие едут… Большие деньги хотят зарабатывать. Думают, их здесь совковой лопатой гребут, – вздохнул Василий Кузьмич с таким видом, будто его только что обокрали. – Ну, да ладно, если уж приехали – оставайтесь, я посмотрю. Может быть, и сработаемся. Вот только жилья у меня нет. Придётся в гостинице пожить, – и добавил, пожевав губами. – Да я и сам: какой год в двухкомнатной квартире маюсь! Гости из области приедут, а их и принять негде.
На Сахалине декабрь – вьюжный месяц. А снега-то сколько! Едешь на лесовозе по зимнику, словно в траншее: вдоль дороги – снежные отвалы в человеческий рост, а за ними – сплошная стена из елей и пихт. Вот где художника Шишкина не хватает!
Впрочем, не для Шишкина это пленэр. Не центральная это Россия, улыбчивая и приглаженная, а окраинный Сахалин, места суровые, в прошлом – каторжные. Кажется: только свистни, и выйдет из зимнего леса какой-нибудь декабрист, вроде князя Трубецкого. Хотя, если честно, декабристов здесь сроду не было. Не доехали сюда декабристы, застряли по именному Указу где-то в Сибири – кто в Нерчинске, а кто и на Петровском Заводе. Ну, что с них возьмешь? Интеллигенция!
На Сахалин всё больше мелкота попадала, вроде извозчика-маньяка Комарова или Соньки – Золотой ручки. Народ простой, незатейливый: прирежет – и спать пойдёт. Впрочем, нет, еще Чехов сюда приезжал, но этот – по казенной надобности: заниматься переписью местного населения. И занимался, весь остров изъездил. А заодно уж и книгу написал. Кстати, Чехова на острове до сих пор вспоминают. Я и сам как-то слышал такое: 'Эх!Палыча бы сюда! Мигом бы порядок навёл.' Впрочем, я ошибаюсь. Это они, кажется, Лаврентия Палыча вспоминали.
В первую командировку я отправился в Буюкловский леспромхоз. Выбрал самую дальнюю делянку: кружила голову северная романтика. Встретили меня как дорогого гостя – чистым спиртом. Бригадир вальщиков Афиногенов (попросту – Офигеныч) напоминал медведя в телогрейке. Впрочем, банку говяжьей тушёнки бригадир открыл топором на удивление ловко. Не потому, что ножа под рукой не было, это просто он экзотику на заезжего корреспондента нагонял.
– Я вот как свою 'трёшку' по хулиганке в Смирных отсидел, так с тех пор в Буюклах и остался. Всё равно, что пожизненный срок получил, – шутил бригадир, разбавляя спирт клоповкой (так до сих пор на Сахалине называют ягоду краснику). – Здесь – ничего, жить можно, не то, что на материке. И помидорчики болгарские в магазинах выбрасывают, и колбаски можно купить… Одна беда: ватных штанов бригаде не дают. Бушлаты есть, а штаны к ним – тю-тю! И валенки кладовщик, зараза, зажимает.
Слегка очумевший от местного колорита, привез я в редакцию из леспромхоза свою первую сахалинскую корреспонденцию. Начиналась она, помнится, так: 'Вам холодно, и мне – холодно, и воробью на замерзшей веточке тоже холодно. А бригада лесорубов из Буюкловского леспромхоза работает при любой погоде. Одно плохо: уже второй год бригаде не выдают ни валенок, ни ватных штанов. А как без них, извините, годовой план выполнить?'
И дальше, в том же духе, примерно строчек на сто пятьдесят. Вычитал после машинистки материал, отнес его в секретариат. Но перекурить не успел: ровно через три минуты меня срочно позвал к себе редактор Лаптев.
– Это что такое? – с тихим бешенством спросил Лаптев, потрясая свежеотпечатанными страничками.
