Протяжные звуки рожка дали сигнал к началу похода. Один за другим солдаты сержанта Пупса потянулись к лесу, вытянувшись вереницей. Мы двинулись за ними, но ехали следом не очень долго, ибо наши вьючные лошади сдерживали нас. Не приученные ехать в строю, они сбивались то в одну, то в другую сторону, исчезая в лесной чаще, и никакие ругательства Горбушки не могли сдержать их. А метис наш, с ружьём за плечами, гонялся на своём резвом сером за вьючными животными, награждая их не только бранью, но и щедрыми ударами плётки.
Из-за непослушания вьючных лошадей мы скоро потеряли из вида ехавших впереди всадников во главе с сержантом Пупсом, но старались всеми силами не потерять их следы. Так мы продвигались вперёд сквозь кустарник, между деревьями, минуя палатки индейцев и хижины негров, и под вечер прибыли к ферме, принадлежащей поселенцу по имени Барбаросс. Дом его стоял на холме, у основания которого тесным кругом устроились около реки сержант Пупс со своими людьми.
– Если вы будете ехать в том же духе, – заговорил он, – то всегда будете терять нас. А если вы будете постоянно терять нас, то зачем мы вам нужны?
Хозяин фермы принял нас радушно, но сожалел, что не может предоставить нам никаких удобств в связи с разразившейся в его семье болезнью – все лежали с насморком и кашлем. Он и сам не отличался цветущим видом; при всей крепости телосложения он выглядел поникшим, имел бледный цвет лица, говорил с присвистом. Его бревенчатый дом был превращён в настоящий лазарет, повсюду виднелись больные люди.
– Вы к нам в дом не входите! – крикнул Барбаросс, радушно улыбаясь и громко чихая. – У нас карантин!
– Не оспа ли у вас? Может быть, грипп? Не нужны ли прививки?
– Нет, спасибо, мы сами помрём.
– Ну, тогда ладно…
Мы поставили палатку во дворе.
Вскоре после того как мы угомонились, прискакал наш новый проводник – метис Пьер. На одной лошади ехал он сам, другую – нагруженную добрым запасом всего необходимого – вёл на поводу.
– Судя по его виду, – предположил я, обращаясь к Питерсону, – этот парень – тёртый калач.
– Мы можем быть спокойны. Этот крепыш прекрасно знает о всех возможных нуждах и крайностях в непредвиденных случаях, – ответил мне комиссионер.
Одна из лошадей Пьера была предназначена для повседневной службы, другая – только для охоты. Эта вторая была полукровкой и происходила от ручной и дикой степной породы. Животное было красивое и гордое. Сам Пьер был вооружён с головы до ног: за плечами лежало ружьё, на боку висели рог с порохом и сумка с пулями, охотничий нож торчал за поясом, а у луки седла покоились моток верёвок и аркан для поимки диких лошадей. С таким вооружением и запасами индейский охотник в степи – то же, что крестоносец на море: оба нисколько не зависят ни от кого, всегда готовы оборонять себя и добывать провизию. Для Пьера ничего не стоило бросить всех на произвол судьбы, поехать своим путём и мыкать судьбу, как ему заблагорассудится, если бы ему вдруг этого захотелось. Думаю, что сам он прекрасно чувствовал свою независимость и очевидное превосходство над нами, тем более что мы направлялись в места, нам совершенно чужие.
– Мы рады видеть вас с нами, Пьер, – поприветствовал я проводника.
Он высокомерно кивнул мне и сказал:
– Надеюсь, вы помните об условиях нашей сделки?
Всё с тем же почти надменным видом он развьючил лошадей и поставил их в безопасное место на ночлег. Всё в этом человеке отличалось от нашего Горбушки, болтливого и всегда шумного хвастуна. Впрочем, Антуан, кажется, испытывал заметное чувство зависти по отношению к Пьеру.
– Вот что я вам скажу, господа, – нашёптывал нам французик, сидя у костра, – нет в мире никого хуже метисов. Это самая гнусная из всех человеческих пород.
– Ты уж слишком строг к индейцам-полукровкам, Антуан.
– Нет, сударь, я знаю, что говорю. Метисы – самые вздорные и ненадёжные. Они чувствуют себя неполноценными: не то краснокожие, не то белые. Ни одна из рас не считает их своими. А этот Пьер – Оседжи называют его, как я слышал, Оторванное Ухо, – он вообще известен своим чёрным сердцем. Злой и своенравный. Упрям, как два осла, вместе взятых. Всегда готов на предательство…
В какой-то мере это соответствовало действительности, ибо во время нашего путешествия Пьер по кличке Оторванное Ухо не раз проявлял готовность отправиться своим путём, обнаруживал свою несносную причудливость, подчас и заносчивость. Да, он мог покинуть нас в любой момент, так как у него под рукой имелись все средства, чтобы жить в степи самостоятельно и чувствовать себя как дома.
– За что же он получил такую кличку? – поинтересовался я как-то у Антуана.
– Оторванное Ухо? Это за драку из-за молодой индеанки. Пьер вырвал своему сопернику ухо, вырвал с корнем. Так сильно вырвал, что бедняга скончался прежде, чем успел оглохнуть. Говорят, что шаман плясал над ним целый день, но ничего так и не наплясал. Я же говорю – у Пьера дурное сердце…
На следующее утро, 11 сентября, в половине восьмого, мы двинулись в путь и ехали по низменности, где земля была наносной, растительность пышно развивалась на плодоносной почве и громоздились деревья непомерной величины. Путь наш пролегал параллельно западному берегу реки Арканзас, на берегу которой мы намеревались сойтись близ устья Красной Реки с ротой ренджеров. По дороге нам попадались деревни Криков и фермы, чьи обитатели в недавнем прошлом оставили индейский образ жизни и занялись земледелием и скотоводством, вполне преуспев в этом деле.
– Вот видите, мой друг, – говорил с грустью комиссионер, наклоняясь ко мне, – все эти фермы, заборы, колючая проволока – продукт цивилизации. Индейцы теряют себя, соприкасаясь с нами.
– Вам жаль их?
– Мне жаль нас с вами. Мы едем к ним, едем на их землю, чтобы глотнуть свежего воздуха и вкусить приятных тягот. Мы едем к ним – к дикарям, а сами занимаемся уничтожением их жизни. Мы повсюду кричим о прелестях цивилизации, а сами тайком едем в лес или в горы, чтобы насладиться тем, что несовместимо с цивилизацией. Мне жаль нас с вами. Жаль, что мир, к котором мы принадлежим, полон неискренности…
Нам повстречались некоторые из фермеров. Некоторые шли пешком, иные – на лошадях. У многих всадников за спиной сидели женщины в красивых нарядах. У Криков чувствуется настоящая цыганская страсть к ярким цветам и пестроте одежды, и на фоне прерии они видны издали и смотрятся блистательно. У одной женщины голова была повязана ярко-красной тканью и украшена чёрными перьями наподобие петушиного хвоста. Другая накрыла голову белой тряпкой с красными перьями. Третья не воспользовалась перьями, но приукрасила свой тюрбан большой связкой сумаха – здешним вечнозелёным растением с мелкими цветами. Все увиденные мною женщины были похожи на сказочных принцесс. Хотелось потрогать их и расцеловать.
Мы сделали привал близ бревенчатого укрепления, которое принадлежало какому-то белому скваттеру – старику высокому и скуластому. Худощавый, рыжий, с лицом несколько перекошенным, он поминутно подмаргивал одним глазом, будто хотел дать понять, что всё, что он ни делал, имело какой-то скрытый смысл. Когда мы встретили его, он находился в гневном состоянии, так как у него пропала лошадь.
– Я говорю вам, что её украли краснокожие! Эти сукины дети, язви их душу, обожают красть лошадей! – Старик торопливо подмигнул пару раз.
– Может, она всё-таки сама ушла? – нахмурился сержант Пупс, растопырив свои громадные уши и распушив усы.
– Сама? Не пытайтесь насмешить меня, сэр. Тут недавно проехали Оседжи, – скваттер погрозил пальцем куда-то в окно, – это их рук дело. Вот я им устрою вазелиновую задницу!
Он снял со стены длинноствольный карабин и обернулся к нам.
– Вот что нас рассудит, – засмеялся он, хрипло поглаживая потёртый приклад ружья, этого неизменного миротворца в делах правых и неправых.
В дверях показался второй скваттер.
– Верно, только так и можно решать наши дела, – сказал он, застёгивая ремень с револьвером; у него за спиной уже висело ружьё.
