порядки.
У него была единственная дочь Варвара, Когда ей минуло 13 лет, родители отправили ее вместе с гувернанткой за границу, и там девочку похитили.
В своих воспоминаниях, написанных в тюрьме ГПУ на Лубянке, один из главарей партии эсэров, Савинков, пишет, что руководство партией стало недоумевать — почему проваливается ряд тщательно законспирированных подготовок покушений на тех или иных царских сановников. Эсер Бурцев, путем сопоставления различных фактов, пришел к выводу, что среди верхушки партии есть провокатор. Кто? Продолжая свои исследования, он решил, что провокатором является не кто иной, как председатель партии Азеф. Но где добыть доказательства?
О похищении девочки Савинков не говорит ни слова [Не пишет о похищении в своих воспоминаниях и С. Д. Урусов, благополучно доживший до 1937 г. и скончавшийся в своей постели в Москве (примеч. автора).], а пишет довольно странно, что Бурцев подсел в Германии в купе вагона к Лопухину, спросил его об Азефе и тот, ни с того ни с сего, подтвердил: «Да, Азеф — провокатор».
А по рассказам моих родителей, Лопухин помчался в Германию, чтобы с помощью германской полиции разыскать и выручить дочь. Бурцев действительно подсел к нему в купе и, угрожая убийством девочки, вынудил Лопухина подписать бумагу, подтверждающую провокаторство Азефа [См.: Тютюкин С. В. Вокруг современных дискуссий об Азефе // Отечественная история. 1992. №5. С.182.]. Расставаясь, он пригрозил Лопухину, что, если тот кому-либо расскажет о похищении девочки, она будет убита. Ее освободили, и она благополучно вернулась с отцом в Россию. А он, за разглашение государственной тайны, был отдан под суд и приговорен к ссылке в отдаленную местность Сибири. Когда наступила революция, он вернулся в Москву; как бывший политкаторжанин получил пенсию, вскоре уехал за границу и умер, кажется, в 1927 г. А дочь его Варенька никогда и никому о своих приключениях не рассказывала. С ней была знакома моя сестра Соня.
Двух самых младших братьев незадачливого начальника тайной полиции — дядю Юшу и дядю Борю Лопухиных я очень хорошо помню. Дядя Юша еще мальчиком потерял правую руку, засунув ее в молотилку; он ходил с протезом в виде черной кожаной перчатки и на мой мальчишечий взгляд очень чуднo здоровался.
Дядя Боря был сослуживцем и ближайшим помощником моего отца в Московской Городской Управе. Оба брата постоянно приходили к нам. Дядя Юша был маленький, седенький, очень серьезный. Он садился рядом с дедушкой, и они о чем-то вполголоса беседовали. А дядя Боря был весельчак, балагур, типичный Лопухин. Вокруг него собиралась молодежь. Он что-то рассказывал, все покатывались от хохота. Часто он играл с нами, сажал нас поочередно на плечи и катал по всем комнатам. Дети его обожали. О страшном конце обоих братьев я расскажу позднее
3
Еще одна история.
Зять моего прадеда Лопухина князь Николай Петрович Трубецкой первым браком был женат на графине Любови Васильевне Орловой-Денисовой — донской казачке. Он имел от нее троих детей — сына Петра, женатого на княжне Александре Владимировне Оболенской, и двух дочерей — Софии, вышедшей замуж за Владимира Петровича Глебова, и Марии, вышедшей замуж за Григория Ивановича Кристи. Потомков у всех троих было великое множество. А сами они являлись людьми богатыми. Петр Николаевич владел подмосковным имением Узкое и Казацким на Днепре, где организовал виноделие; он был Московским Губернским предводителем дворянства, а Кристи — Московским губернатором.
Этих старших Трубецких называли «Трубецкие-богатые», они отличались чопорностью, кичились своим аристократизмом и очень дружили со столь же богатыми Кристи и Глебовым. Среди них разразился ужасающий скандал, отголоски которого болезненно воспринимаются до сих пор, а былая тесная дружба перешла, как в семействе Форсайтов, в холодную, ничем не проявляемую, молчаливую и потому особенно страшную ненависть.
Один из сыновей Кристи — Владимир — был женат на Марии Александровне — Марице Михалковой, родной тетке нынешнего поэта. Фамилия эта древняя, дворянская, дважды роднившаяся с Голицыными, и ударение надо делать на втором, а не на третьем слоге.
Марица, или тетя Марица, как многие, и я в том числе ее называли, была ослепительно красива, величественна, напоминала императрицу Александру Федоровну, характером обладала веселым, очаровывала всех, кто с ней знакомился, кокетничала со многими. А муж ее был ревнивее Отелло.
Летом 1911 г. супруги отправились на Днепр к дяде Петру Николаевичу Трубецкому. Когда же наступило время возвращаться, дядя поехал их провожать. В коляске он шутил, оживленно разговаривал с женой своего племянника, а тот всю дорогу угрюмо молчал. На станции племянник остался прогуливаться на платформе, а дядя сел в купе рядом с красавицей Марицей и продолжал с ней весело беседовать. Вдруг вошел племянник, вытащил револьвер и раз — раз двумя выстрелами убил родного дядю наповал.
Газеты вышли с кричащими заголовками. Мать убийцы помчалась в Петербург к своей приятельнице — жене министра внутренних дел Сипягина. Началось следствие, но суда не было. Медицинская комиссия признала убийцу сумасшедшим. Он был освобожден и уехал за границу.
Жена подала на развод. Все трое сыновей остались с нею.
Следующую зиму в салонах Петербурга и Москвы судачили о скандале, проклиная бедную красавицу. Ее перестали принимать, и она оставалась первое время в полном одиночестве. Моя мать пожалела ее и поехала к ней. Они вместе проплакали. И с тех пор ее три сына — Володя, Сережа и Гриша стали у нас бывать в сопровождении гувернера-француза. Но приходили они не в дни рождений и не на елки, а тогда, когда никого не было. И я к ним ходил на Малую Дмитровку. Двое из них были меня старше, третий — сверстник, они относились ко мне несколько свысока. Я не очень любил к ним ходить, но ходил, потому что этого хотела моя мать.
Тетя Марица, по-прежнему — ослепительная красавица, вышла замуж вторично за двоюродного брата своего первого мужа, за милейшего Петра Владимировича Глебова, родители которого были категорически против этого брака и первое время не желали даже видеть невестку.
Отчужденность между семьями Кристи и Трубецкими была так велика, что имена виновников скандала и их ближайших родных даже не произносились. А Глебовы колебались — с кем им общаться: если с одними, то другие считали подобное общение недружественным.
