задача о реформе была слишком грандиозна, стыдно было перед чехами, Министерство народного просвещения могло бы обидеться за новые хлопоты, связанные опять с этой необыкновенной гимназией, слава Богу, находящейся в провинции.
И после слез жертв из библиотеки, после полной растерянности Профиля, всплывший на мгновение перед любознательным Трошиным, Китеж тихо погрузился снова в топи забвения, унося с собою на память не доклад, отпечатанный на машинке, а все тот же фельетончик журналиста со своим баюкающим прозвищем — «Зачарованный городок».
ДУРЫ
Персонал не одобрял моей дружбы с Алей. Мы вдвоем с ней сделали много глупостей. Среди гимназистов был очень популярен рассказ о том, как мы однажды с ней погуляли — 4 апреля — в лесу и что из этого вышло.
Дата прогулки была сентиментальным празднованием годовщины моего первого сознательного восхищения Загжевским. Аля об этом не знала, но утром в тот день сказала:
— Ты все ждала 4 апреля. Давай пригласим Индюка и Кантессини и пойдем с ними гулять после уроков.
Было уже тепло. Место встречи было назначено на Шведском Камне. Гимназическая песня так и говорит:
Действительно, «гам» стоял. Но если писать правду, прогулка была неудачна. С мальчиками гулять было запрещено за лагерем, даже и девочкам гулять было запрещено без воспитательницы» и ми знали, что нас все равно поймают и накажут.
Кантессини говорил, что ему «наплевать», что он нас жалеет (то есть меня с Алей). Загжевский боялся и меня, и наказания, и только Аля не размышляла и веселилась, как умела, влезла на обрыв по отвесному склону, потеряла свою зеленую гребеночку, издевалась над Загжеским и заставляла нас петь.
Я не могу понять до сих пор, почему Загжевский с нами пошел, он был тускл, бледен, прикладывал ладонь ко лбу, говорил Але неприятности, и мне тоже неприятности, но не простые, а загадочные.
Например, он говорил так:
— Но и под снегом иногда течет горячая вода.
Это должно было значить: я — снежный Принц, но способен страстно влюбиться, когда захочу. Вероятно, не в вас.
— Галя Эвенбах во мне что-то иногда понимает. Морковин говорит, что я — Дориан Грей… Я ношу маску. А ты любишь дружить с хулиганками и обожаешь пошляков.
Это тоже должно было означать очень многое.
Кантессини оборачивался на его темные речи, усмехался иронически, а Аля советовала:
— Столкни его с Шведского Камня!
В лагерь мы вернулись вразбивку: я с Алей — через ворота, восьмиклассники — через скотный двор. Инспектор уже откуда-то знал, что мы исчезли, и двадцать минут терпеливо поджидал нас с воспитательницей на перекрестке лагерных дорожек.
Мы с Алей получили тройку по поведению в ту четверть, но не выдали сообщников.
— Мы вдвоем гуляли, — кричала Аля. — С кем мы могли гулять?
— Нам все известно, — стереотипно лгал инспектор. — С вами был Стоянов, а кто был второй? Тут русская гимназия, а не что-нибудь другое. Большие у вас могут выйти неприятности. Кто с вами гулял? Гиацинтов? Марущак? Морковин? Михайлюк? Троилин? Крейцберг?
Мы пожимали плечами и удивлялись.
* * *
Загжевский был особенно нервен в тот год. Во-первых — он был в выпускном классе и, естественно, боялся экзаменов. Во-вторых — он сидел за партой со своим врагом Стояновым, который то говорил ему дерзости, то читал ему свои стихи, написанные только что на уроке латыни.
— Оставьте меня, — говорил Загжевский. — Что у вас вечно кресты да хвосты рифмуются.
Стоянов начинал реветь на него, как зверь.
— Молчите, — кричал он. — Вы должны Бога благодарить за честь, что сели со мною рядом. Вы в моей биографии будете упомянуты, ничтожная душа. С этой минуты я с вами не кланяюсь. Где у меня еще хвосты?
— Сядьте за парту Георгиева, — просил Загжевский. — Он вас уважает, кажется. Дайте мне жить, как я хочу.
— Боже мой, — удивлялся Стоянов. — И это — человек… И он себя тоже считает Дон-Жуаном. Вы — рыба, а не человек. Сопля на спичке!
А в довершение всего в ту весну мать Загжевского решила переменить квартиру и начала медленно перебираться из одного барака в другой. Загжевский должен был носить чемоданы, диванчики, абажуры, приучать собачонку Дика не выть на старом пороге.
С Загжевским мне с ним лучше было иногда вообще не встречаться. Он мог поднять ресницы, посмотреть невидящим взглядом и пройти с венским стулом на плече мимо, как совсем чужой.
Я приходила в отчаяние и тесно дружила с Алей — завивала горе веревочкой.
* * *
