над коттеджем и думал, что это стая белых птиц вокруг святой («У меня были совсем не святые мысли о тебе», — прервала она), о коровах с добрыми глазами, которые пили с ним воду из синего пруда, о птице, которая пела. Он медленно повествовал о своем пути с дотошными подробностями, не желая, как это и было в действительности, прибывать в Льюис. Но когда он добрался до этой части рассказа, то стал с каким-то удовольствием подчеркивать свою трусость, пьянство и похоть.
— Я не мог нарисовать тебя, — сухо сказал он. — Я был глуп, когда думал, что смогу когда-нибудь нарисовать тебя. — Он рассказал ей о Люси, о сцене в суде, оправдании и появлении кокни Гарри. — Я выбросил тебя из головы. Я боялся пойти и предупредить тебя. Я поднялся наверх, чтобы переспать с этой женщиной.
— Но затем ты пришел, — сказала Элизабет.
— Да, но, если бы я пришел сразу, когда был сравнительно чистым…
— Забудь все это, — сказала она. — Теперь все изменилось. У нас есть только будущее, прошлого нет.
— Я боюсь, — признался он, — вторжения прошлого.
— Не бойся. — С какой-то страстной жестокостью она неожиданно прижала свой рот к его губам. — Вот наше предназначение. Если мы будем очень близки, то для прошлого не будет места.
— Не искушай его, — взмолился он.
— Ты такой суеверный. Это потому что ты не веришь в Бога.
Он взял ее лицо в свои руки и притянул ее к себе.
— Какая ты трезвая и невозмутимая, — сказал он. — Я не могу поверить, что ты моложе меня. Ты кажешься такой мудрой. Милое здравомыслие.
— Милое безумие, — ответила она.
— Скажи, — спросил Эндрю, — а ты не боишься того, что случилось с нами, — этой влюбленности. Это ужасная перемена. Такая сильная, что, я чувствую, может в любой момент швырнуть меня в рай или в ад.
— Я не боюсь.
— Однако для тебя это много хуже, — сказал он. — Это должно принести тебе боль.
— Я не боюсь такой боли, — ответила она. — Ты так преувеличиваешь ее. Я боюсь гнева, когда мысли как-то мешаются, но не боли, которую это может принести.
— Чего ты боишься больше всего?
— Ненависти, — ответила она.
— Годами, — сказал Эндрю, — я страстно желал покоя, определенности, здравомыслия. Я думал, что их может принести музыка, усталость… разное. Теперь они у меня есть. Ты — вся из них. И ты удивляешься, что я хочу тебя? Если бы я теперь потерял тебя, мне было бы хуже, чем прежде. Ты помнишь притчу о выметенной комнате и вторжении дьяволов, которое было хуже прежнего? Ты должна владеть мной, продолжай владеть мной, никогда не оставляй меня наедине с собой.
Пока он говорил, он чувствовал, как его восторг достигает своего предела. Тебе не выдержать его, дразнило его сердце. Какие прекрасные чувства! Они не твои. Ты трус, пьяница, дебошир. Это все звуки труб, готовящихся к новому предательству. Глядя в покойные глубины ее глаз, невозможно было представить, что какой-то мужчина может дать ей счастье более долговечное, чем то, что было заключено в ней самой. Он пытался представить, как это изумительно юное умное лицо будет постепенно стареть в спокойном замужестве, появятся морщины, темные волосы станут седыми, мудрость углубится.
Было бы богохульством, подумал он, вообразить на миг, что какой-либо мужчина может быть достоин лица с такими печальными глазами. Глаза печальные не из-за личного горя, почувствовал он, с головой окунаясь в юношеский романтизм. Ее жизнь в белом спокойствии, рождающем смех вокруг рта и на поверхности глаз — смех, который мог быть то беззаботным, то ироничным, то глубоким. Печаль была, и он засмеялся над собственной сентиментальностью, от жалости к миру и слишком порывистого стремления духа покинуть тело и молить о прощении за дела мирские перед престолом Всевышнего.
Элизабет прервала его мысли, она поднялась, слегка встряхнувшись, словно пытаясь разогнать неясные мечты.
— Просыпайся, — сказала она. — Как бы ты ни протестовал, я собираюсь быть практичной. — Она принесла ружье оттуда, где оно стояло у стены. — Покажи мне, как его заряжать, — попросила она.
Эндрю взял ружье в руки, вынул патрон и, охваченный подозрением, поднял глаза.
— Зачем тебе это? — спросил он. — Я буду здесь, чтобы стрелять за тебя. Или ты думаешь, — заколебался он, испытывая стыд при мысли о справедливости такого предположения, — что я убегу?
Элизабет покраснела.
— У меня этого и в мыслях не было, — сердито сказала она. — Послушай и поверь: даже если ты никогда больше не поверишь ни одному моему слову, я абсолютно доверяю тебе.
— Спасибо, — сказал Эндрю.
— Я скажу тебе, — поколебавшись, продолжала Элизабет, — что я подумала. Мне больно, что ты мог посчитать, будто я усомнилась в тебе. Дело вот в чем: я поняла, что была так же эгоистична, как и в тот раз, когда послала тебя в Льюис. Для меня опасность невелика, для тебя — огромна. Они хотят тебя убить, а меня только напугать. Если они найдут меня одну и поймут, что я вооружена и готова дать отпор, они уйдут, но если здесь будешь ты, они не сдадутся так просто. Не перебивай, а слушай. Уходи сейчас, пока не стемнело. Дорога будет свободной. Поезжай в Лондон. Я могу дать тебе взаймы денег. Мы договоримся о месте встречи, где я тебя найду через несколько дней.
— Я не брошу тебя, — сказал Эндрю. Искушение было побеждено, он сам был поражен, насколько бесповоротно. — Или ты теперь уходишь со мной, или мы оба остаемся.
— Я не пойду, — упрямо ответила она. — Потому что я плохой ходок. Вдвоем мы будем двигаться медленно, и нас легче будет догнать. Лучше встретить их в четырех стенах, чем на открытом пространстве. — Она засмеялась. — Посмотри на меня. Неужели я кажусь такой сильной? Я всю жизнь считала себя хрупкой. Не надо меня разочаровывать. Ты можешь представить себе, как я бегу многие мили, карабкаюсь по холмам, перехожу вброд рвы? Я буду тебя связывать по рукам и ногам.
— Тогда я тоже остаюсь, — сказал он, не уступая ей в упрямстве.
Она с минуту смотрела на него нахмурясь, как будто пыталась придумать новый предлог.
— Ты знаешь, а ты — храбрый, — сказала она.
— Это не так, — ответил Эндрю. — У меня не хватает храбрости оставить тебя.
Он потянулся туда, где над раковиной аккуратным рядком висели чашки.
— Давай притворимся, что мы женаты несколько лет, — сказал он, — займемся приятными обеденными делами: будем готовить, мыть, разговаривать, как будто мы видели друг друга вчера и увидим завтра. Эта новая любовь слишком стремительна, слишком горяча, по крайней мере для меня, слишком близка к боли.
— Другая придет слишком скоро, — возразила Элизабет. — Я не хочу обыденного. Ты будешь так хорошо меня знать через год.
— Хотелось бы верить, — сказал Эндрю.
— Давай сохраним ощущение новизны, пока можем, даже если это больно. — Элизабет прошептала с неожиданной страстью: — Время летит так быстро, разве ты не видишь, осталось всего несколько часов до сумерек. О, я знаю, что опасности нет, но я все же немного боюсь. Опять ненависть, ненависть идет.
— Дверь будет заперта на засов.
Вдруг Элизабет с нетерпением топнула ногой.
— Будь по-твоему, — сказала она. — Давай притворяться, как ты хочешь, изображать равнодушие, когда все так ново, отказываться от того, что могли бы иметь.
— Я не говорил про равнодушие, — запротестовал Эндрю. Он схватил ее. — Так я буду целовать тебя через пять лет.
Она засмеялась.
— Если я благоразумная, то ты — сумасшедший, — сказала она. — Был ли когда-нибудь такой союз? Пошли, бери полотенце и вытирай чашки.
Было около полудня, когда Элизабет объявила, что должна идти в деревню купить еды.
— Меня не будет по меньшей мере час, — сказала она и объяснила Эндрю, чем ему можно заняться,
