чтобы не скучать: какие тарелки поставить на столе, какие углы подмести. Сперва он пытался отговорить ее, а когда она настояла на том, что любовью сыт не будешь, он захотел непременно сопровождать ее.
— Нет, — сказала она, — ты должен охранять форт. И кроме того, — она посмотрела на него, недоверчиво прищурясь, — если соседи узнают, что здесь спит мужчина…
Он проклял соседей, ибо под их взглядами ее здравый смысл казался земным, превращался в подозрительность, осторожность, благопристойность. Он как-то не мог увязать ее мужество, прямоту с благопристойностью, о чем ей и сказал.
— Ты хочешь, чтобы я стала проституткой? — спросила она. — Разве я не обещала принадлежать тебе? Но не сегодня, не до свадьбы.
— Какая ты благоразумная! — вспылил он, сердясь не столько на нее, сколько на свою неспособность оценить то, во что она так верит. — Я должен сделать предложение? Ты не можешь любить меня, пока над нами не пробормочут какие-то формальные слова? Или ты боишься, что я тебя завтра брошу и ты потеряешь драгоценную благопристойность? — Сознание собственной несправедливости заставляло его еще неистовее бросать ей в лицо упрек за упреком.
— Ты не понимаешь, — сказала она. — Это не то, что ты называешь благопристойностью. Это вера в Бога. Я не могу изменить этому ради тебя, я лучше оставлю тебя.
— Что он сделал для тебя?
То, как она встретила его вызов, со всей очевидностью обнаруживало ее искренность. Она не разразилась потоком туманных слов, как сделали бы некоторые набожные женщины. Она молча подыскивала ответ. Он видел, как ее взгляд скользит по голой комнате в трогательном поиске. Вверх и вниз метался он, вверх и вниз, и наконец, словно извиняясь, она сказала просто:
— Я — живу.
— И я тоже, — возразил он. — Но я не чувствую благодарности.
— Было утро, — сказала она. — И будет.
— Давай не благодарить заранее, — взмолился он.
— И все-таки, — ее подбородок вздернулся, — я сделаю так, как считаю нужным. — Не глядя на него, она сняла плетеную корзину с гвоздя на стене и открыла дверь. Так и не оборачиваясь, она проговорила: — Я люблю тебя, но если ты не можешь принять моих условий, ты должен уйти. — Она захлопнула за собой дверь и быстро побежала вниз по тропинке, ведущей к дороге.
Ее не было часа два, достаточно для того, чтобы Эндрю успел обдумать свои слова, раскаяться, проклясть себя за то, что испортил ссорой время первых восторгов. Он сделал все, как она велела, и был более обычного скрупулезен в исполнении заданий, принимая их как епитимью за свои необдуманные слова. Он знал, что Элизабет потребуется более получаса, чтобы добраться до деревни, однако едва прошел час, как он начал беспокоиться, мучиться от мысли, что Элизабет могла по дороге встретиться с его врагами. Бесполезно было говорить себе, что с ней ничего не может случиться средь бела дня. Его все еще преследовал образ коттеджа, который в первый раз так неожиданно вырос перед ним в темноте и казался совсем уединенным.
Теперь, когда ему нечем было занять себя, он не находил себе места, метался туда-сюда по комнате, начал даже вслух разговаривать сам с собой.
— Позволить ей уйти в таком состоянии, — говорил он, — я вел себя, как скотина. А вдруг с ней что- нибудь случится, прежде чем я успею сказать ей, как я был не прав. В ее поведении была не благопристойность, а святость.
Пристально глядя туда, где раньше стоял гроб, он начал обращаться к духу мистера Дженнингса, не столько действительно веря в то, что некая часть покойного не умерла, сколько в какой-то мере подстраховываясь на крайне маловероятный случай. «Присмотри за ней, — умолял он, — если ты можешь. Ты ведь тоже любил ее». Ему показалось, что дух, если он действительно существует, имеет несправедливое преимущество охранять ее. Он может перемещаться с большей скоростью, чем плетущаяся плоть, туда, куда нет пути телу. Кроме того, с причудливостью, отчасти искренней, подумал Эндрю, кто- нибудь его да услышит: или Бог, или дьявол. Мысль о мистере Дженнингсе и эта игра с идеей бессмертия заставили Эндрю, который до сих пор рассеянно блуждал по комнате, вдруг резко остановиться. Мистер Дженнингс во плоти поклялся, что никто, кроме него, не коснется Элизабет, и он, Эндрю, смиренно возвращаясь в коттедж, дал ревнивому духу обещание, которое нарушил. Эндрю подумал, а вдруг дух теперь на стороне его врагов, чтобы лишить его столь желанной восхитительной награды. Но духов нет, ответил он, успокаивая самого себя пренебрежительным тоном. Он, как ребенок, с раздражением пнул ножку стула, будто хотел наложить дерзкую печать на свои сомнения, так как для него теперь стол представлял собой открытый гроб, который, как это ему теперь казалось, с инстинктивной враждебностью мгновенно встал между ним и Элизабет во время их первой встречи.
В этот момент (он не слышал никаких шагов) щеколда поднялась, и вошла Элизабет. Пристыженно улыбаясь, Эндрю убрал ногу, но Элизабет ничего не заметила. Он понял, что она принесла новости. Ее лицо раскраснелось, глаза сверкали.
— Новости, — сказала она, — такие новости! Догадываешься? — Она поставила корзинку на стол и, подбоченясь, посмотрела на него.
Однако он не мог дожидаться новостей. Минуты, с тех пор как она ушла, имели слишком большое значение.
— Прости меня, — проговорил он. — Я был глуп и груб. Ты была права. Будь терпеливой и постарайся научить меня своей святости.
— Да ладно… — сказала она и этими словами смела весь гнев в Лету. — У меня есть новости. — Ее глаза сверкали. — Мы победили. Права я была, что осталась здесь?
Облегчение, неожиданное избавление от волнений и удвоенного страха — это было уже слишком, чтобы Эндрю мог в это поверить.
— Пойманы? — спросил он.
— Нет, но скоро. Они в бегах и далеко отсюда. Этого человека, как ты говорил, кокни Гарри, видели около Чичестера, а те, которых оправдали, снова посажены по обвинению в контрабанде. Только полоумный бежал.
— Но я не понимаю. Их же освободили. Зачем им бежать?
— Это — победа. Новая улика. Их нельзя снова привлечь за убийство, но контрабанда — это другое дело. — Элизабет, должно быть, тоже боялась, так как взволнованно нагромождала слова одно на другое. — Нашли их корабль.
Эндрю сделал шаг вперед.
— Карлион, — прошептал он губами, пересохшими от волнения, сумасшедшего, беспричинного волнения за Карлиона.
— Его скоро поймают. — Его покоробило от ее радостного, беззаботного, уверенного тона.
— «Счастливый случай», — тихо сказал он. — Он любил этот корабль. Теперь я его ограбил. — Он помолчал минуту, представляя Карлиона и то, как он воспримет эту новость. Не будет ни слез, ни сетований. Он знал это. Он видел, как вздергивается довольно сильно выдающийся подбородок, как в замешательстве хмурятся низкие, слишком отступающие брови, в то время как мозг ищет способ восполнить разрушительную утрату. Затем — он знал — придет гнев и мысль о мести. Наказании, как ее назовет Карлион.
Как бы в ответ на его мысли Элизабет сказала:
— Прости.
В голосе ее уже не было восторга. Он взглянул на нее и увидел, как быстро исчезло радостное возбуждение от новостей, и его наполнили жалость и нежность, не имеющие ничего общего с желанием. Ему захотелось дотронуться до нее, как до ребенка, который опечален тем, что его лишили удовольствия. Что, в конце концов, его дружба с Карлионом по сравнению с этим? Любить Карлиона, который посмел угрожать этому ребенку? Скорее, ненавидеть его.
— Я допустила оплошность, — сказала Элизабет, — я забыла, что вы были друзьями.
— Нет, нет, — запротестовал он. — Но для нас это плохие новости. Карлион будет в отчаянии. Он не тронет женщину, но теперь, когда он потерял корабль, у него одна власть — его сила. Я знаю Джо…
— А тот человек в Чичестере?
