ступени чужого крыльца! Я, приюта искавши, от горя ослеп, и никто моего не погладил лица… Испытал я, что значит расти сиротой. Разве ты сирота? Спи спокойно, родной… Пока старый охотник — кочующий сон — на меня не накинул волшебную сеть, гордой радости — чувства отцовского полн, буду я над кроваткой твоею сидеть, над головкою русой твоей, дорогой, и смотреть на тебя, и беречь твой покой… …Почему задрожал ты? Откуда испуг? Может, горе Одессы нахлынуло вдруг иль трагедия Керчи? И в детском уме пронеслись, громыхая в пылающей тьме, кровожадные варвары, те, что тебя не добили случайно, живое губя. Может, матери тело, родимой твоей, с обнаженными ранами вместо грудей, и руки ее тонкой порывистый взмах — предо мною в твоих беспокойных глазах? Я припомню смятенные эти глаза, когда ринусь в смертельный, решительный бой. За слезу, что по детской щеке проползла, за разрушенный дом, за пожар и разбой — отомщу я врагам беспощадной рукой! Этот Гитлер — ублюдок, не знавший отца, он не матерью — подлой гиеной рожден, отщепенец понурый с глазами скопца — цену детства как может почувствовать он? Этот Гитлер — навозный коричневый жук, плотоядно тупые усы шевеля, захотел, чтобы свой предназначенный круг по желанью его изменила земля, чтобы людям без крова по миру блуждать, чтобы детям без ласки людской умирать. Но земле выносить его больше невмочь! …Спи спокойно, мой сын. Скоро кончится ночь! Спи спокойно, мой сын, в нашем доме большом! Скоро утро придет, и опять за окном зацветут золотые тюльпаны зарниц. В нашей книге домовой — без счета страниц. Будет памятна книга на все времена. Сохранит твое имя навеки она! …Улыбаешься ты, и улыбка светла. Не впервые ль за долгие-долгие дни на лице исхудавшем
