— Они осуждены, — сказал Аттила.
— Казни их… Я не смею просить об их помиловании. Но… правда ли то, о чем кричат на всех улицах, будто также и Ильдихо осуждена? Она невинна!
— Нет. Она знала о заговоре. Я это заметил по ее глазам, как она вошла сюда и взглянула на меня. Она знала и ничего не сказала своему господину.
— Так неужели она должна была погубить своего отца и жениха?
— Да, она должна была! Но я ее прощаю, потому что я не только справедливый судья, но и снисходительный правитель, который охотно милует. Она не будет наказана.
— Но, отец, ведь это не правда, что говорят?..
— Что такое? — грозно и нетерпеливо спросил он.
— Что ты хочешь убить ее отца и ее жениха, а ее… Нет! Это невозможно.
— Что для Аттилы невозможно?
— Гнусные дьявольские поступки! — вскричал юноша, более не владея собой. — Нет, ты, запятнанный кровью их обоих, не принудишь ее — это чудное существо, эту белокурую богиню — отдаться тебе!..
— Клянусь моими черными богами, — в гневе воскликнул Аттила, — я это сделаю. Высшая почесть, какая только может выпасть на долю женщины, выпадет и на долю твоей белокурой богини: она будет принадлежал Аттиле.
— Ни в каком случае! Я говорю тебе: она любит скира.
— Я не ревнив… к мертвецам.
— Так я скажу тебе более: она ненавидит тебя, она чувствует к тебе отвращение!
— Нет! Она умрет, если ты ее принудишь. О мой господин и отец, — в исступлении бросился он к его ногам, — ты видишь, я у твоих ног, я обнимаю твои колени. Я умоляю тебя! Пожалей! Никогда, никогда, с тех пор как я родился, несчастный, я не осмеливался беспокоить тебя просьбами! Несколько лет тому назад после победы над яцигами ты дал мне позволение просить тебя, о чем бы я ни захотел! Мне ничего не было нужно. А теперь, теперь исполни мою просьбу. Я умоляю тебя пощадить не мужчин, а только девушку!
— Я пощажу ее!
— Благодарю тебя, отец! — В восторге воскликнул Эллак, вскочил на ноги. Но, взглянув на мрачное, насмешливое лицо отца, он испугался.
— Я окажу ей высшую милость: она должна родить мне сына.
— Нет, отец! Этого… этого не будет, — вскричал Эллак. — Ты не осквернишь этой женщины… Я не переживу этого! Знай: я люблю ее до безумия.
— Я это давно знаю.
— Отец, Дагхар должен непременно умереть?
— Да.
— Так отдай ее мне.
— Ха, ха, ха, — захохотал Аттила, — да ты в самом деле с ума сошел. Значит, если певец, которого она любит, умрет, а ты вместо него будешь ее обнимать, это будет не осквернение?
— Никогда я ее не коснусь! Клянусь тебе. Я буду ее уважать, как жену, и защищать.
— Прочь от меня, собака! — в бешенстве закричал Аттила и выхватил кривой нож из-за пояса.
Хельхал бросился к нему и схватил его за руку.
— Заколи меня, отец! — воскликнул Эллак, подставляя грудь. — Я буду тебе благодарен, если ты возьмешь у меня жизнь! О если бы ты не давал ее мне!
— Нет, — сказал мрачно Аттила. — Благодарю тебя, старик. Мальчишка не достоин пасть от моей руки. Пусть он живет и знает, что его белокурая богиня — в этих объятиях. — Он поднял руки, напрягая мускулы. — Это пусть будет ему наказанием.
Эллак повернулся и в отчаянии бросился к дверям.
— Ильдихо! — воскликнул он. Печально и в то же время решительно звучал его голос. «Освободить ее? — Это невозможно. — Убить ее, — потом себя!» — Эта мысль мелькнула у него в голове, когда он был уже у дверей. И он обнажил меч.
В дверях стоял Дценгизитц с целой толпой воинов. Они, слыша гневные крики повелителя, сбежались и в страхе остановились на пороге.
— Держите его! — грозно воскликнул Аттила. — Обезоружьте его! Так, хорошо, Дценгизитц, мой проворный сын! Ты, Хельхал, запрешь его сейчас же в ясеневую башню, а к дверям приставишь четверых стражей. Я буду его судить потом… прежде еще нужно отпраздновать свадьбу.
Глава II
Тусклый, кровавый от степных испарений диск солнца уже скрылся с горизонта. Наступила ночь.
Аттила ходил взад и вперед один по опустевшему залу. Наконец вошел Хельхал и доложил, что данное ему поручение исполнено.
Повелитель молча кивнул головой и, погруженный в раздумье, медленно стал раздеваться. Он снял с головы широкий золотой обруч с семью зубцами и положил его в ящик, где лежали драгоценные камни. Потом расстегнул пряжку, которой пристегнут был плащ на левом плече и бросил ее туда же. На нем оставалось одно исподнее платье из белого шелку. Сняв затем с себя широкую перевязь с длинным, кривым обоюдоострым ножом, он передал ее Хельхалу.
— Возьми ключ от спальни себе, — сказал он ему.
— Хорошо, господин, возьму, как всегда. — И он достал его из кармана, бывшего на перевязи.
— Спальную запрешь снаружи.
— А другой ключ?.. Она может убежать, когда ты заснешь.
— Не беспокойся! Он у меня здесь, на груди, под рубашкой. Да кроме того шестеро гуннов будут сторожить на пороге, перед спальней.
— Как всегда, господин. — Он стоял, ожидая приказания привести невесту.
Но Аттила еще раз медленно прошелся по зале и остановился в раздумьи, закрыл глаза.
— А где Гервальт? — сказал он наконец. — Я приказал его позвать, как только все это кончится. Почему он не является?
— Его не могут найти. Я, по твоему приказанию, к тому дому, где он остановился, приставил троих стражей — почетную стражу, как я ему объяснил. А он напоил их пьяными и исчез, не известно куда.
— Разыщи его и заключи в оковы. Оба германские князя должны умереть еще сегодня. Он ради страха и для укрепления верности должен присутствовать при казни.
— Хорошо, господин, я постараюсь захватить его. Но… в своем справедливом гневе ты забыл, что сегодня мы уже не можем более проливать крови… Канун праздника Дцривиллы уже наступил… только через три дня…
— Ну вот, я верую только в Пуру и смеюсь над этой богиней коней, этой деревянной кобылой!
— Да, ты, к сожалению, смеешься, но не я и не твои гунны. Ты завтра же пред всем народом должен торжественно принести жертву. Ты должен это сделать. Народ ждет этого.
— Это — правда. — Так пусть же они в страхе ждут смерти еще три дня.
— А Гервальта, если мы его схватим, оставить без наказания?..
— Наказание ему за то, что не донес о заговоре, назначит верный Ардарих, который тоже промолчал… А тех троих пьяниц, стороживших его, после праздника — на крест!
— Они храбрые воины, господин. При том это в первый раз…
— Чтобы не было повторения. Германцы пусть пьют, но не мои гунны: мир принадлежит трезвым.
Хельхал молчал.
Аттила снова в раздумьи прошелся по зале и затем, остановившись возле друга, сказал:
— Странно, старик, очень странно… Никогда еще этого со мной не случалось… Когда я вижу эту
