девушку, ее глаза, горящие смертельной ненавистью, в душу закрадывается что-то, чего я никогда не испытывал раньше. Какая страсть вспыхнула во мне, когда я ее только что увидел, как мне хотелось в ту минуту обнять ее… а в душе… в душе — страх!.. Нет, не страх! Это было бы смешно!.. Страха во мне не было даже и там, на Марне, в ту несчастную ночь… Вестготы перешли уже третий, последний ров пред моим лагерем. Он был до краев наполнен трупами моих гуннов. Я велел перед свой палаткой устроит из седел и деревянных щитов костер и облить его смолой, а сам взобрался на него с горящим факелом в руке, чтобы сгореть заживо, но не попасться в руки врагов. Холодная решимость сделала меня бесчувственным, я был совсем как живой мертвец. Но страха или ужаса, — о нет! — их не было… А эта германская девочка!.. Знаешь ли ты, нет, это не страх, это — робость, какую я, будучи мальчиком, ощущал перед святыней!.. Да, она похожа на богиню. Когда она со своим белоснежным лицом, с руками, закованными в золотые оковы, взглянула на меня своими чистыми глазами, холодная дрожь насквозь пронизала меня. — Аттила робко оглянулся вокруг и, наклонившись к Хельхалу, прошептал ему на ухо: — Слушай, старик, — но никому этого не рассказывай! — мне не хватает мужества… нет, бесчувственной дикости для встречи с этой германкой. Ты знаешь, я ничего не пью кроме воды… Но теперь, Хельхал, налей в золотую кружку, знаешь, которая взята в Аквилеи, налей в нее до верху самого крепкого гаццатинского вина и поставь ее в спальне…
— Нет, господин! Это вино совсем как огонь!
— Я говорю тебе: мне холодно от ее взгляда. Мне хотелось бы, я мог бы теперь влить огонь Везувия в мои жилы! Погоди же, белая богиня, ты ужасно поплатишься за все это. Я хочу… Иди, старик! Позаботься о вине! Потом приведи мне мою упрямую невесту. — И слушай, сними с нее цепи.
— Господин…
— Ну?
— Германка очень сильна. Пусть она будет в оковах, пока добровольно не отдастся тебе. Иначе…
— Ну вот, — засмеялся он, по привычке слегка поднимая руки и напрягая мускулы. — Да, слушай еще, Хельхал. Пусть никто не мешает мне наслаждаться вином и любовью! Пусть никто не стучит! Пусть никто не смеет входить, пока я сам завтра не отворю двери и не выйду сюда. Если придут какие-нибудь известия, устные или письменные, ты их выслушаешь или прочтешь…
Глава III
Хельхал привел Ильдихо в опочивальню. Сняв с нее золотые оковы, он вышел. Она с содроганием слышала, как ключ щелкнул в двери.
Она торопливо оглядывалась вокруг в полутемной комнате, думая о том, как бы спастись. Но, увы, единственный выход — дверь была заперта и завешена ковром. Приложив ухо к замочной скважине, она слышала бряцание оружия. Это гунны располагались на ночь у двери. Все стены покрыты были коврами, так что ни один звук снаружи не проникал в комнату Окон не было, и даже отверстия, проделанные вверху в крыше, были закрыты.
Посреди опочивальни, прямо на полу, лежала целая куча мягких одеял и подушек, покрытых тигровыми, львиными и медвежьими шкурами.
Возле постели стоял стол изящной работы, а на нем большая золотая кружка и маленький серебряный кубок.
По стенам уставлены были сундуки с выпуклыми крышками.
Напрасно пленница осматривала стены, ища на них оружия, — на стенах ничего не было. Напрасно пыталась она открывать сундуки, — они были крепко заперты.
Вдруг взор ее упал на высокую, тяжелую тумбу из кедрового дерева, на которой стояла красивая серебряная курильница. Она подбежала к тумбе, стараясь приподнять ее. Но тумба была приделана к полу.
Бессильно, в отчаянии опустила Ильдихо руки. Слезы выступили было на глазах ее, но она овладела собой.
Она искала огня, думая зажечь комнату, самой погибнуть в огне и погубить врага. Но увы! Курильница была пуста, а янтарная чаша, в которой теплился огонек, обливая комнату неверным светом, висела слишком высоко.
Тогда Ильдихо стала осматривать себя и свое платье, но, увы, Хельхал вынул даже иглу, которой были заколоты ее волосы, снял с нее и металлический пояс.
— Если только на нем будет оружие, — решила она наконец, — я вырву его у него и заколю себя. — Это была ее единственная надежда.
Вдруг в комнате раздался шорох. Один из ковров, висевших на стене как раз против двери, зашевелился.
В ужасе она вздрогнула, устремив глаза на ковер. Сердце ее сильно билось. Это был он.
Он медленно вышел из ниши, которая была прикрыта ковром, и с наслаждением рассматривал девушку.
Это был он! Но на нем, как она тотчас заметила, не было оружия.
Когда он вышел на середину комнаты, Ильдихо быстро проскользнула мимо него за ковер, в нишу, но, увы, выхода из нее не было.
Тогда силы ее покинул: она упала на колени, сложила руки и, прижавшись к стене, склонила свою чудную головку.
Он повернулся, насмешливо и самодовольно смотря на нее. Эта робость, эта беспомощность невыразимо радовали его.
— Нет, птичка, — засмеялся он, — в этой клетке нет двери… Не будь глупой… Ты даже не догадываешься, какой высокий жребий предназначен тебе: ты должна родить Аттиле сына, который будет его наследником и повелителем мира.
Взор его пылал страстью.
Вдруг девушка, как подхваченная какою-то невидимой силой, вскочила на ноги…
— Я?.. Аттиле?.. Сына?.. — закричала она. — Да я раздавлю это чудовище, прежде чем оно откроет глаза.
Он смутился, но старался овладеть собой. — Так ты родишь в золотых оковах… А теперь покорись добровольно. Не принуждай меня прибегать к насилию! Ты моя. И никакой бог не спасет тебя более от меня.
— Если не бог, то богиня! — воскликнула девушка с благоговением. — Помоги мне моя богиня — Фригга!
Она стояла, гордо выпрямившись. Бесстрашно, даже грозно смотрела она на врага.
Пораженный такой неожиданной переменой, Аттила сделал шаг назад. Холодный ужас снова начал овладевать им, но он не дал этого заметить. Только широкие плечи его дрогнули, и он насмешливо сказал:
— Как однако проникнет сюда твоя богиня?
— Она уже здесь! — воскликнула девушка с восторгом. — Я чувствую, что она возле меня. Я замечаю, как она вливает силу в мои руки. — И она подняла свои чудные руки, сжав их в кулаки.
— Он сделал еще шаг назад. — Ты этим только увеличишь свои муки, — сказал он, прищурившись. — Ведь все покорялись.
— А я скорее умру! — воскликнула она, грозно выступая вперед. Ноздри ее раздувались, глаза горели смертельной ненавистью… — Только тронь меня, и я тебя задушу.
Аттила вздрогнул. Холодная дрожь пробежала по всему его телу. Он отвернулся… И тут взор его упал на золотую кружку, стоявшую на столе.
Опустившись в изнеможении на постель и отбросив в сторону небольшой кубок, он схватил обеими руками тяжелую кружку, до краев наполненную вином, и поднес ее к губам. Долго с жадностью пил он, пока не опорожнил ее… Глубоко вздохнув, хотел он поставить ее на прежнее место, но не мог, и она упала на медвежью шкуру.
