рулонов. Она снимала резинки и разворачивала на полу дюжины морских карт всевозможных масштабов и расцветок. Большинство из них были покрыты заметками, вычислениями и поспешно вычерченными зонами рыбной ловли.
Больше всех других Джойс любила карту Б-274, огромную картографическую проекцию береговой линии Лоуэр-Норт-Шора в масштабе 1:100 000, с крохотной деревушкой Тет-а-ла-Балейн в самом ее центре. Джойс так часто раскатывала эту карту, что края приобрели цвет пергамента. Если рассматривать ту карту против света, на синеве моря появлялось замысловатое переплетение следов грязного пальца с течениями, отметками глубин, буями, навигационными знаками, маяками и каналами.
В одном из углов карты, рядом с объяснением условных знаков, было напечатано следующее предупреждение:
«Обозначения в прибрежных зонах между Септ-Айлс и Блан-Саблон не соответствуют современным условиям. В этом районе могут существовать не отмеченные на картах скалы и мели. При плавании в этих водах следует соблюдать осторожность».
И действительно, местная топография изобиловала поразительным количеством островов, островков, рифов, полуостровов, мелей, обломков кораблей, буев и камней, обнажавшихся тут и там во время отливов.
Несмотря на огромное число нанесенных на карты островов, в этом районе было на удивление мало дорог. Напрашивалось объяснение, что, мол, главная цель морских карт — обеспечение навигации, но в действительности дела обстояли гораздо проще: дороги не были показаны потому, что их вообще не было. Шоссе 138 обрывалось в Хавр-Сент-Пьере и ненадолго снова появлялось в Пуэнт-о-Море. Участок в 350 морских миль между двумя этими пунктами, завоеванный только что упомянутым мелководьем, обслуживался судами и самолетами.
Отсутствие дорог привело к двум важным результатам.
Первый: население Тет-а-ла-Балейна очень мало путешествовало. Они довольствовались сезонной разновидностью номадизма (кочевого образа жизни), известного как сезонный перегон скота на новые пастбища, что выливалось в летнее обитание на острове Провиденс в нескольких милях от берега. В прошлом эта коллективная миграция давала возможность приблизиться к отмелям, с которых в рыбный сезон ловили треску. Откуда возникал вопрос: теперь, когда ловцы трески пришвартовывают свои лодки к муниципальной пристани в Тет-а-ла-Балейне, почему никто не догадался построить собственную летнюю деревушку на каком-либо острове подальше, где-нибудь за Провиденсом? В конце концов, поблизости полно островов.
Второй и, несомненно, важнейший результат: Джойс, поглощенная отцовскими морскими картами, не покидала своей деревни до двенадцатилетнего возраста.
Мать Джойс умерла через неделю после рождения дочери. По слухам, причиной ее смерти была голова мойвы, застрявшая в бронхиоле. Подробности этой истории слегка варьировались. Иногда говорили о тресковом позвонке в легких или о селедочной кости в трахее, однако не оспаривалось одно: мать Джойс была жертвой моря.
Поскольку отец не пожелал снова жениться, Джойс осталась сиротой и единственным ребенком, капитаном семейного корабля. Другими словами, она готовила еду, убирала дом и со всем этим вполне справлялась уже к шести годам. Стряпня заключалась в варке или жарке случайных уловов, которые приносил домой отец. Что касается ведения хозяйства, Джойс без зазрения совести пренебрегала этой работой. Отец относился к постоянной грязи со снисходительным терпением.
Однако самой изнурительной обязанностью Джойс было общение с семьей отца, кучей любопытных теток, буйных кузенов и громогласных дядьев, которые считали уместным заваливаться в ее дом при малейшей возможности. Отец Джойс, добрейший человек, не находил в себе сил выгонять братьев и мужей сестер; они являлись в дом, как в свой собственный, напрашивались на ужин и громко ругали квоты на ловлю трески и рыболовных инспекторов, обсуждали вошедшую в моду японскую кухню и оставались смотреть по телевизору
Джойс давно поняла, что ее дом для дядюшек — нейтральная гавань, убежище от попреков жен, по меньшей мере, до появления одной из них, которая забирала заблудшего супруга домой, причем тащила за ухо или за какую-либо другую выступающую часть тела. Практически только по этой причине тетки Джойс отваживались заглянуть на ее территорию, что не мешало им критически рассматривать захламленное жилище и осуждающе качать головой.
Самую проблемную подгруппу представляла банда необузданных кузенов. Они врывались, как туча паразитов, таскали Джойс за волосы — вот почему она решила стричь их коротко, — ставили ей подножки и никогда не упускали шанса подшутить над ней. Пользуясь отсутствием ее отца, они совершали набеги на холодильник, выхватывали пиво и копченую селедку и неряшливо жрали перед телевизором. Джойс приходилось защищаться от них вилками и сковородками.
Компенсировать агрессивных родственников отца могла лишь невидимая, отсутствующая семья матери, теперь сократившаяся до единственного родственника: дедушки Дусе.
Лизандр Дусе жил один в полуразвалившемся доме на берегу в нескольких километрах от деревни. Он редко выходил из дома, и никто не навещал его.
Джойс любила в дедушке всё: его морщинистые ладони, бандану, повязанную через левый глаз, вонючие тонкие сигарки, которые он курил целыми днями, а больше всего — тысячи изумительных историй, которые он рассказывал ей бесконечно. Каждый вечер после школы Джойс бежала к деду. Сидя на кухне, старик пил обжигающую смесь, которую называл чаем. Эта смесь оставляла рыжие кольца на его чашках и горький привкус в горле.
На этой кухне Лизандр Дусе и раскрыл внучке великий семейный секрет.
Как ни странно, Джойс оказалась последним потомком длинной вереницы пиратов; ее родословную можно было проследить вплоть до Алонсо Дусета и Эрменеджильда Дусета, также известных — в зависимости от обстоятельств, места проживания и тонкостей господствующей грамматики — как Дусе, Душет, Душез, Дусуа, Дюшет, Дюсет, Доусетт, Дюзе, Дюси или Дузет.
Родившись в портовом Аннаполис-Ройал во второй половине XVII века, оба брата недолго, но рьяно занимались морским разбоем. Они грабили города Новой Англии, таранили и захватывали британские суда, вытесняли слишком рьяных конкурентов, а весной 1702 года даже рискнули совершить набег на бостонскую гавань. Дела шли успешно до того самого дня, когда Алонсо умер от несварения желудка. Эрменеджильд удалился на покой, благо позволяло немалое награбленное добро, припрятанное в окутанных туманами бухточках Новой Шотландии.
Тихие обывательские радости так бы и подавили корсарское призвание семейства Дусе, если бы не подписание в 1713 году Утрехтского мира.
Уступив Акадию англичанам, Людовик XIV поставил всех поселенцев, особенно семейство Дусе, чьи набеги на Новую Англию не были забыты, в весьма щекотливое положение. Предчувствуя надвигающиеся неприятности и неизбежную депортацию, дети Эрменеджильда разбежались кто куда: от Бэде-Шалёра до Мексиканского залива.
Неприкаянность и политическая нестабильность вернули пиратство в повестку дня.
В местных водах, с севера до юга, появилось множество мелких пиратов: Арман Дусе, Эфидим Дусетт, Эзекия Дусе, Бонавентур Душе и изрядное количество носителей вариаций фамилии Дусе, чьих имен история не сохранила. Поскольку к одному пирату всегда притягиваются другие, к семейству Дусе присоединились многие: капитан Сэмюэл Холл из Новой Шотландии, Терк Келли с Ньюфаундленда, а также Луи-Оливье Гамаш, знаменитый флибустьер бухты Эллис. Дедушка Джойс даже утверждал, что Жан Лафит, легендарный пират Луизианы, был их каким-то дальним кузеном.
Джойс никогда не слышала о Жане Лафите, но очень хотела верить.
Столетие спустя прапрадедушка Джойс и два его старших сына построили легендарный дом Дусе близ Тет-а-ла-Балейна. Поспешно сколоченный из прибитого к берегу плавника, он раскачивался со зловещим скрипом и клонился к морю, как огромное морское млекопитающее, тщетно пытающееся
