ее рукой. Эссе отражало ее ум, орфография – ее волнение. Выпускница думала о чем угодно, только не о праве человека на самовыражение, только не о постмодернистской литературе.
«Карин Яничек. Идти на контакт бессмысленно. Просто наблюдать – опасно. К сожалению».
Я протянула руку к клавиатуре.
Сеть. Психолого-педагогический отдел, документы, «введите пароль». Онлайн-форму 0-18 я нашла не сразу: базу данных в который раз перетасовали, появились какие-то новые документы. Значит, скоро педсовет. Скоро скрип по поводу теперь уже трех еженедельных отчетов.
Данные на Карин были полными и разносторонними, самые разные учителя обращали внимание на ее тревожность, замкнутость, склонность к подавленным переживаниям. Я листала отчеты, помеченные в специальных полях ремарками психологов, и эта пьеса на десяток действующих лиц становилась все более драматичной.
Экран шел ритимичной рябью вспышек: я вертела баночку с таблетками. Мерцающий шорох помогал сосредоточиться – как пульс, как старые часы. Я не знала, что еще добавить к портрету девушки, которая была воплощением лицея – того, который лишь косвенно связан с Ангелами.
Гениальна, прилежна. Смертельно и навсегда напугана.
Драма на экране становилась чистым экспрессионизмом, общение психологов и педагогов все больше походило на чат. На отрывистые реплики в реанимационном покое.
Я закрыла форму, не добавив туда ничего.
Очень хотелось написать что-то неслужебное, что-то о скором выпуске. О том, что нужно только пережить надвигающуюся зиму. Я прикрыла глаза: эмоции боя – на излете, тысячекратно ослабленные – будоражили меня. Я искала метафоры, находила их и снова искала. Мой мир дрожал под ударами символов. Мой мир соскальзывал туда, в ядовитый сад смыслов, в грязь рождения Ангела.
Я чувствовала себя там как дома. Это было отвратительно. Это было волшебно. Мне хотелось чего-то, чего я не могла представить, чего-то большего, чем я могла уместить в свое крохотное «я». Потому что Ангел – это было так недавно.
Нужно всего лишь выспаться: сон перемелет впечатления – ему не впервой. Я проснусь от боли, проснусь, чтобы сменить промокшее от пота белье, проснусь, понимая, что забыла очень важное, невозможно важное.
Но я проснусь. И я – это буду только я.
Пока что мне остаются эссе и тошные потуги памяти отделить свое от чужого.
Эссе лежали на столе ворохом ассоциаций. Некоторые вызывали странное дежа-вю: значит, я когда- то побывала в личности автора, видела его мир изнутри. Некоторые проваливались в колодец чужой для меня метафорики, и их нужно было толковать, одновременно следя за развертыванием темы и орфографией. Оригинальные проходы, наивные попытки скрыть пустоту за нечитаемым образом, шаткие композиционные решения…
Порой мне кажется, что бумага кричит. Что красная ручка опускается в плоть. Что бумага вот-вот обтянет окровавленное лицо, разойдется в вопле. Порой мне кажется, что одному человеку нельзя учить и убивать: рано или поздно начинаешь путаться.
Я поставила последнюю оценку, сбросила халат и погасила свет. Если бы можно было выбирать, я бы хотела оставить разговоры с Икари, а остальное – стереть.
Ну пожалуйста.
Мне приснилось, что раскрылся дом.
Я плыла среди алых длинных нитей, что-то распирало голову изнутри, и тело казалось таким маленьким, таким исчезающим. Я ощущала себя EVA.
Я была ею – маленькой опухолью, концентрированной болью.
Наверное, так.
Потом начался обычный сонный бред. Кажется, это был лес. Я бродила между деревьев, смотрела на тела, полускрытые низовым туманом. Деревья потеют тягучей влагой – обычные, в сущности, деревья. Среди них – обычные, в сущности, люди с угольями в груди.
«Снова».
Мне приснилась незнакомая девушка, привязанная к дереву. Слизь омывала ее, стекая с ветвей, затекала в разорванный от крика рот. Девушку становилось видно все хуже.
Пошел серый снег. Он повисал в воздухе, он, казалось, вообще не двигался, но под ногами становилось противно-холодно. Снег перемалывал этот лес, замешанный на жути.
Я стояла и смотрела, как работает мое подсознание.
«Кто ты?» – на пробу спросила я. Снег шел и шел – ни криков, ни раскаленных угольев – он становился все белее, все чище, и я, не дождавшись ответа, проснулась.
Было утро, за окном сеялся мой сон – белый, крупный, первый.
А у меня онемели ноги.
Опять, подумала я, вспоминая, где моя трость.
– А черт! Смотрите, куда!..
Я успела взяться за поручень. Позади был лестничный пролет, в животе – пусто, а в горле застыл комком воздух. Окрик еще звенел перед глазами.
«Глупо», – подумала я. Я держалась за перила, за трость, а кейс лежал между мной и рыжей девушкой, которая чуть не сбила меня вниз по лестнице. Желтая блуза, песочная брючная двойка – сплошное пятно, мазнувшее по глазам.
– Простите, мисс, – сказала рыжая и наклонилась, поднимая мой кейс. – Я вас не заметила.
Я кивнула. У нее на затылке был собран хвост – длинный и непослушный. Рыжий.
Мне не нравились рыжие, и я ее не знала.
– Аска Лэнгли. Доктор Лэнгли, – сказала она, прислушалась и тряхнула головой: – Можно Аска.
– Доктор?
«Аска». Она внимательно рассматривала меня. Огромные голубые глаза, затонированные веснушки под ними. И она не накрасила губы. Или «съела» помаду. Губы были красивые, но что-то с ними было не так.
– «Доктор» в смысле ученой степени, – наконец произнесла Лэнгли. – Я физик, ваш новый заведующий лабораториями.
«Ваш новый», – выделила я.
Третий проводник.
– А вы?..
Это раздражение. Легкое, умело скрываемое.
– Аянами Рей. Учитель литературы.
– Мисс Аянами, – кивнула она. – Очень приятно.
Она красиво соврала – насчет «приятно» – и она меня заочно знала. В Аске было что-то от доктора Акаги в ее худшем воплощении.
От звонка у меня потемнело в глазах. Боль, досада (я остановилась как раз около динамика), снова боль. Лестница полыхала, подсвеченная резким алым звуком, и сквозь дрожь красноты я видела внимательный прищур Аски.
– Не ослепли? – тихо спросила Лэнгли. – Держите. До встречи, Аянами.
Я держала свой кейс, смотрела вслед Аске и понимала, что губы – это еще совсем не странно, а вот такая осанка у спускающейся по лестнице молодой женщины…
Аске не подходило слово «доктор».
Оперативник Лэнгли. Капитан Лэнгли.
Я повернулась и пошла по коридору. Я постаралась, чтобы странное столкновение осталось на площадке. Оно мне не нужно, оно лишнее в моих… Осложнениях. Трость мягко упиралась в паркет, в нее упирались взгляды лицеистов, так много взглядов. Ноги немели, в коленях покалывало. До кабинета оставалось тридцать с лишним метров.
А за урок мне предстояло пройти еще метров сто.
