вспомнил, где у меня припрятан древний пятизарядный кольт. Чем дольше я лежал, чем ярче становилась реклама за окном, чем сильнее грохотало молчание квартиры, тем более привлекательным мне казался крохотный удобный пистолет. Я, конечно, понимал, что МВТ мне отключили, и почти наверняка тут где-то поставили парализатор, на случай, если я захочу застрелиться.
Но нельзя запретить думать о пистолете.
Если бы еще легче становилось - все было бы совсем хорошо, а так я уплывал.
Я очнулся на стуле, мерцала плазменная панель, на которую я вывел досье Евангелиона версии 'ноль-ноль' Аянами Рей, владелец - Икари Гендо, заявитель - Икари Гендо. Отхлебнув из горлышка, я поставил бутылку на стол (так и не понял, что там, вполне мог быть даже кефир) и поднес смычок к струнам.
Хриплый плач вне ладов и чего бы то ни было. Вне музыки - так точно.
Скрипка взвыла еще раз. С фотографии на меня смотрели внимательные алые глаза. Острый нос на фото в профиль.
Еще один всхлип - и руку свело будто судорогой: я наконец играл, а не просто мучил скрипку и себя, и это была лажа. Лажа, за которую репетитор отбил бы мне руки, но уже несколько нот спустя я потерял из виду лицо Аянами. Я рыдал, плакала скрипка, и, кажется, я поймал-таки нитку из кома, потому что в груди пустело - медленно, неотвратимо, с каждым движением смычка. Наверное, я выматывал из себя какую-то жилу.
Посмотрим.
Когда высохшие глаза начали печь, я моргнул и всмотрелся в экран. На фотографии по-прежнему была любимая девушка, которой больше нет. А еще - чего-то такого не хватало в груди. Чего-то важного, но не так чтобы прямо нужного.
Я вспомнил, что так и не сыграл ей. Я вспомнил, как она вышла из парадного - тень, у которой должно было быть вот это самое лицо.
Пустота в груди промолчала, и я пошел спать.
Глава 18
Меня зовут Синдзи Икари. Мне двадцать семь лет.
Я торчу перед зеркалом, завязываю галстук, и больше всего на свете мне хочется лечь и подохнуть. Не приходя в сознание, желательно. Не могу сказать, что мне в данный момент плохо - мне пока что никак. Но самое ужасное в этом во всем - то, что люди не меняются. Предсмертный опыт, ужасная потеря, весь мир отвернулся, ты всех предал. Ты не можешь быть прежним. Да? Неужели?
Как всегда я заливаю по утрам кашу молоком. Как обычно чищу почтовый ящик от килотонн спама, краем глаза смотрю новости. Хожу на работу. То есть, нет, я хожу в Трибунал, но - как на работу. Там я перекладываю с места на место бумажки и делаю вид, что что-то запоминаю, иногда приходится что-то подписывать, иногда - много разговаривать. Пожалуй, последнее - самое противное, потому что это самое гребаное последнее вызывает во мне ту самую единственную перемену, которую я замечаю.
Затянув узел галстука, я сунул руку под пиджак. Там была ткань, тепло тела, ровные удары сердца, а глубже, где-то за ребрами - проклятый ком. Игольчатый и страшный. Сейчас он подремывал, почти неощутимый, словно бы и нет его, но я-то знаю, хватило мне этих четырех последних дней.
Или пяти.
Не помню. Наверное, все же пять дней прошло. Размышляя о превратностях времени, я потянул с вешалки плащ, и в носу закрутило от въевшегося запаха кислоты, так что очнулся я уже на парковке. Тут меня ждали. Эти парни из службы охраны свидетелей так и не поверили в капитанскую версию событий, но все равно все по-честному: продолжают охранять и блюсти. Хотя даже один только вид тяжелой брони 'виндикаторов' намекает, что когда процесс закончится, меня найдут. И с пристрастием выяснят, как так хитро искалечило их командира.
Впрочем, а не все ли равно.
Я вел машину сквозь занавесь ледяного дождя и старался делать это как можно ровнее. Очень хорошие мысли лезли в голову: и что раньше 'виндикаторов' меня шлепнут свои же - чтобы спьяну не наболтал, и что процесс этот почитай что выигран, и что козел сзади не в меру нагло сигналит. Все было чудно.
Достав из бардачка фляжку, я сделал хороший глоток и вытер губы. Мерзость, но - надо.
Как там Кацураги выразилась? 'Когда ты трезвый, ведешь себя как кукла. Так что пей'.
Ну, раз Трибунал не возражает, а и впрямь такой весь ушибленный... Штрафы за вождение в нетрезвом виде - равно как и все другие - с меня исправно списывало управление. Потому что оно тоже не изменилось - или же очень хитро делало вид, что не изменилось. По крайней мере, бюрократия работала, как и раньше, и я по-прежнему числился следователем по делу со статусом 'браво'. Свидетель, следователь. Предатель.
По-моему, всем на самом деле по фигу. Правда, до определенных границ.
Не отрывая левую руку от штурвала, я поболтал флягу. Вчера попробовал нажраться в стельку, чтобы провалить заседание - просто так, чтобы хоть что-то пошло не по плану. Бесполезно. Два укола, тридцать минут в обнимку с унитазом, и я ввалился в зал. Мешать ходу мироздания мне больше не хотелось: саднило в горле после натужной рвоты, а сердце завывало, приходя в себя от ударной дозы чистящих препаратов. А еще, заблевывая чертов туалет, я так взмок, что даже простыл.
Короче, 'вчера' удалось. Но сегодня свеженаполненную фляжку мне все равно положили в бардачок. Видимо, экспресс-медицина таки всесильна. Передо мной сыпался и сыпался с небес дождь, с заднего сиденья меня высверливали взглядом два мудака в тяжелой броне, вселенная сжалась до размеров гудящего салона, и я теперь твердо был уверен, что мир везде такой. Что везде всем по фигу - и даже эти орлы меня будут искать по зову долга, а не потому, что им жаль выбывшего из строя Охату.
Весь мир такой, и мне теперь даже вернуться некуда.
'Эта мысль была зря', - подумал я, потому что в груди включился мой личный блендер. Легкие с сердцем, фарш. Время приготовления - до чертиков. До вечера бы дотянуть, подумал я, впиваясь в штурвал. Вечером у меня будет скрипка. Я не изменился, неа, просто в моем каждодневном ритуале пустоты появился еще один обряд: выматывание себе нервов.
Опустив ховеркар на почти уже родную стоянку, я натянул маску. Кажется, сегодня будет говорильня, и что-то вроде даже рассказывали, что на этом заседании все может и кончиться. Я прислушался к себе: ощущения ничем не напоминали последний день жизни.
Впрочем, ничего удивительного. Шипастый шар в груди все набирал обороты, и я шагнул в ливень.
*no signal*
Я представлял себе яркую колонию - такую яркую, что аж хотелось зажмуриться. Чтобы ни единого оттенка серого там не было, чтобы даже тени - зеленые, розовые, в крапинку - какие угодно, но не серые. Мир с чистой водой, мир, откуда нельзя уезжать. Я смотрел на буйство красок, на то, как у горизонта облака сходятся с горами, как садится солнце.
Я представлял себе, что мы успели.
А еще меня обнимали.
А еще я сам себе не верил.
*no signal*
