день Стэйн и Галатея отправлялись на прогулку. Он поддерживал ее за локоть или обнимал за талию. Она показывала ему город. Небо было розовым, ветер ласковым, дальние утесы Анкуса окружали нимбы радужного тумана, а на вершинах сияли короны снега и льда.
Когда они вновь оказались в гостиной, он спросил ее о фреске.
— Это символ прогресса человеческой мысли, — ответила она. — Крайняя слева фигура, созерцающая птиц в полете, — Леонардо да Винчи, мечтавший о крыльях. Выше — две фигуры, восходящие на зиккурат, — Данте и Вергилий, Христианин и Классик. Они идут сквозь земные средние века к свободе, туда, где Леонардо предается созерцанию. Человек справа — Джон Локк. В его руке философский трактат. Маленький человек в центре, сжимающий цифру восемь, — Альберт Эйнштейн.
— А слепой слева, за спиной которого горит город?
— Это Гомер.
— А тот, у развалин своего дома?
— Иов на пепелище.
— Почему они собраны здесь?
— Потому, что человечество никогда не забудет их.
— Я их никогда не забывал.
— И все же — последние пять футов справа пусты.
— Почему?
— Там некого поместить. За столетие не появилось ни одного достойного. Сейчас все планируется, предписывается, направляется…
— В этом нет ничего плохого. Мирами прекрасно управляют. Не говори мне о “замечательном прошлом”, когда во Вселенной не было порядка. Тебе не приходилось жить в ту пору. Труд предшествующих поколений не пропал даром. Труд ценят, результаты — используют.
— Но где тут новое?
— Новое? Не проповедуй мне прогресс. Изменения необходимы не ради них самих, а ради повышения уровня жизни. Я могу закончить за тебя эту фреску.
— Знаю! Гигантской машиной, охраняемой Ангелом Смерти!
— Ты не права. Фреску будет завершать Сад Эдема.
Она засмеялась.
— Теперь ты знаешь историю моей фрески.
Он взял ее за руку.
— Может быть, — сказал он. — Я говорю только о том, что видится. Мне.
— Я чувствую, — ответила она, — там должно быть что-то уравновешивающее, удивительно гибкий механизм, который так превосходно приводит нас к тому, что мы становимся растениями в твоем саду Эдема… Ты их хочешь нарисовать?
— Ты можешь предложить что-то иное?
Она задумалась, потом спросила:
— Ты читал что-нибудь из моих работ?
— Боюсь, что нет. Я вожусь в своем саду, играю в теннис. Вот и все…
— Я выдвинула теорию, по которой человеческий разум, втиснутый в узкие рамки, утрачивает все человеческое. Сможешь ли ты отремонтировать машину, смешивающую коктейли?
— Да.
— Тогда ты действительно необычен. Большинство вызовут ремонтного робота.
Стэйн пожал плечами.
— Мы не только утратили некоторые функции разума, — продолжала она. — Отделенные от нас, они существуют в различных машинах и стремятся подавить то, что осталось в нас человеческого.
— Что ты имеешь в виду?
— Почему жизнь идет скорее по горизонтальной прямой, чем вверх по экспоненте? Одна из причин в том, что гении умирают молодыми.
— Не могу в это поверить.
— Я недавно опубликовала свои работы, и меня навестил Ангел Смерти. Это подтверждает мою правоту.
Он улыбнулся.
— И ты осталась жива?
Она улыбнулась в ответ. Он вновь зажег две сигареты — себе и ей, потом спросил:
— О чем твои работы?
— Сохранение восприятия нового.
— Тема, вроде бы, неопасная.
— Наверное.
— Что значит “наверное”? Или я тебя неправильно понял?
— Кажется, да. Восприятие нового — это форма эстетического сознания, культивируемого разумом. Сегодня ее недостает, и я предложила метод, с помощью которого ее можно сохранить. И тогда плоды моего труда оказались под угрозой.
— И каковы эти плоды?
Она слегка наклонила голову, внимательно глядя ему в лицо.
— Пойдем, я покажу тебе. — Галатея встала и повела Стэйна в библиотеку. На ходу он вытащил из внутреннего кармана черные перчатки, натянул их, сунул руки в карманы и вслед за Галатеей вошел в комнату.
— Симул, — позвала она, и крошечное существо, сидевшее на столе перед аппаратом для чтения, прыгнуло на ее ладонь и перебежало вверх, на плечо.
— Что это? — спросил Стэйн.
— Ответ, — сказала она. — Чисто техническому разуму можно противопоставить бесконечно гибкую и легко укрываемую органическую форму разума. Это Симул. Он и другие, похожие на него, обрели жизнь в моей лаборатории.
— Другие?
— Их много. Они обитают везде. Они частицы коллективного мозга. Они постоянно обучаются. У них нет личных амбиций. Они не боятся смерти, ибо если один или несколько из них погибают, коллективный разум продолжает существовать. У них… или у него… нет личных пристрастий. Симул никогда не станет угрозой человеческой расе. Я знаю это, я их мать. Возьми Симула, спроси у него что-нибудь. Симул, это Стэйн. Стэйн, это Симул.
Стэйн протянул правую руку, и Симул прыгнул к нему на ладонь — крошечное шестиногое существо с почти человеческим лицом. Почти, но не совсем. На лице не было ни тени страстей, которые проступают в той или иной форме во внешности каждого человека. У Симула были большие уши, несомненно для подслушивания. Две антенны трепетали на безволосой голове. Симул поднял хрупкую конечность, словно желая пожать руку. Вечная улыбка играла у него на губах, и Стэйн улыбнулся в ответ.
— Привет, — сказал Стэйн, и Симул ответил тихим, но удивительно низким голосом.
— Очень приятно познакомиться, сэр.
Стэйн спросил:
— Чья улыбка, словно погожий июньский денек?
Симул ответил:
— Конечно, госпожи Галатеи, к которой я сейчас вернусь.
И перескочил на подставленную ею ладонь.
Она прижала Симула к груди и воскликнула:
— Эти перчатки…
— Я никогда не встречал таких существ, как Симул, вот и надел перчатки. Боялся, вдруг он укусит. Пожалуйста, верни его, я хочу с ним поговорить…
— Дурак! Я знаю, кто ты! — воскликнула она, — Не тяни руки в мою сторону, если не хочешь умереть. Ты не понимаешь, кто я.
Стэйн понял.
