Оппозиция, лежащая в основании всего либерального мировоззрения, есть оппозиция между теми, кем управляет культура, кого полностью определяет то устройство жизни, в котором они появились на свет, и теми, кто просто «наслаждается» своей культурой, кто-, возвысившись над ней, способен выбирать между ней и другими. Это подводит нас к следующему парадоксу: главный источник варварства — культура как таковая, прямое отождествление себя с какой-то отдельно взятой культурой, в результате которого человек становится нетерпимым по отношению к иным культурам. Базовая оппозиция здесь — между коллективным и индивидуальным: культура по определению коллективна и конкретна, узко замкнута в себе, выделяется среди прочих культур, в то время как (еще один парадокс) индивид универсален и представляет собой, так сказать, площадку универсальности в той мере, в какой он или она высвобождается из своей частной культуры и поднимается над нею. Однако если каждый индивид должен быть до некоторой степени конкретизирован, включен в специфический жизненный мир (универсум), то выйти из этого тупика можно единственным способом: расщепив индивида на универсальное и конкретное, публичное и приватное («частное» в данном случае означает и спокойную гавань семейной жизни, и негосударственную публичную сферу гражданского общества (экономику)).
В рамках либерализма культура продолжает жить, только будучи приватизированной — как образ жизни, набор верований и практик, — переставая быть общезначимой сетью норм и правил. Она в буквальном смысле обретает иную сущность: те же самые наборы верований и практик из силы, скрепляющей коллектив, превращаются в выражение персональных, частных идиосинкразии. Раз культура как таковая — источник варварства и нетерпимости, отсюда с необходимостью следует, что преодолеть нетерпимость и насилие можно только в том случае, если стержень существования субъекта, его универсальная сущность будут от культуры освобождены: субъект по своей сути должен стать непричастным к культуре,
«…Я еще на школьной скамье узнал, что нельзя придумать ничего столь странного и невероятного, что не было бы уже высказано кем-либо из философов. Затем во время путешествий я убедился, что люди, имеющие понятия, противоречащие нашим, не являются из-за этого варварами или дикарями и многие из них так же разумны, как и мы, или даже более разумны»5.
Вот почему для философа-картезианца этнические корни, национальная идентичность и тому подобное попросту
Для Канта, между тем, за публичным пространством «всемирного гражданского общества» стоит парадокс универсальной сингулярности — парадокс единичного субъекта, который, минуя посредничество частного, через своего рода короткое замыкание напрямую подключается к Универсальному. Именно такой смысл Кант, в знаменитых строках из статьи «Что такое Просвещение?», вкладывает в термин «публичное» в противоположность «приватному». «Приватное» — это не та или иная индивидуальность в противоположность общественным связям, но сам коммунально-институциональный порядок той или иной личной идентификации, тогда как «публичное» есть транснациональная универсальность действия того или иного Разума. Парадокс стоящей за этим формулы «Думай свободно, но повинуйся!» (конечно, она порождает серию отдельных проблем, поскольку также опирается на различия между «перформативным» уровнем социальной власти и уровнем свободного мышления, где перформативность подвешена) состоит, таким образом, в том, что человек участвует в универсальном измерении «публичной» сферы именно как единичный индивид, извлеченный из своей сущностной коммунальной идентификации или даже противопоставленный ей. По-настоящему универсален он только тогда, когда, в промежутках и зазорах коммунальных идентичностей, радикально единичен. Канта здесь следует читать как критика Рорти. Понимая под публичным пространством ничем не ограниченное, вольное действие Разума, он утверждает измерение освобождающей универсальности, которая лежит за пределами социальной идентичности индивида, его места в порядке (социального) бытия. У Рорти это измерение отсутствует.
Действительная универсальность
Показать шаткость этого либерального определения толерантности, выявить насилие, на котором оно зиждется, несложно. Прежде всего, оно не является подлинно универсальным,
Так что либеральная идея «свободного выбора» постоянно забредает в тупик. С одной стороны, при желании субъект может сделать выбор в пользу той узкой традиции, в которой он родился, но сначала ему (ей) необходимо понять, какие имеются альтернативы, и затем свободно выбирать. С другой стороны, подросткам из секты амишей в Америке формально дана свобода выбора, но условия, в которых они находятся, пока совершают этот выбор, превращают его в несвободный. Чтобы открывающийся перед ними выбор был подлинно свободным, они должны быть осведомлены обо всех возможностях, которые у них имеются, должны вырасти в них. Но сделать это можно единственным способом: исторгнув их из укорененности в общине амишей и американизировав.
Ограниченность стандартного либерального отношения к мусульманкам, носящим хиджаб, тоже бросается в глаза. Женщинам разрешено носить хиджаб в том случае, если они сами сделали такой выбор, а не были принуждены к этому мужем или семьей. Но в тот момент, когда женщина надевает хиджаб, совершая индивидуальный свободный выбор — скажем, для реализации своей духовности, — смысл его