державно-героическим. Кто-то сгоряча распотрошил свой запас условных единиц и сделал из них кастеты. Идея народу понравилась, примеру последовали. Из гаек изготовляли целые комплекты вооружения – цепи, дубинки (гайки, нанизанные на стержни), нунчаки, патроны для ручных катапульт.
Я добровольцем пристал к отряду, отправленному на северные рубежи. Юшники окружали территорию, шли в обход оборонительных укреплений на юге и западе. Теперь они осаждали нас уже с трех сторон. Не знаю, о чем они думали, но, вероятно, решили, что Крепость не опасна или не будет вмешиваться. Между нею и территорией растянулись их части и санитарные обозы. Культурная оппозиция, обитавшая тут, давно эвакуировалась, кое-кто остался воевать. С некоторыми я подружился. Нормальные люди. Может, у них и бывают заскоки, но только в мирное время. Война к бредософиям не располагает.
Каменную стену с этой стороны решили не строить. Напротив стояла Крепость, отгораживаться от нее не имело смысла. По ночам мы рыли в дикой земле траншеи, ставили сетки-ловушки против зажигательных бутылок. Хорошо, что осень была мокрая, с постоянными дождями. Иначе от бомб загорелся бы слой. Тогда нас можно брать хоть голыми руками. Просто задохнулись бы от дыма.
Одним из наших передовых оборонительных рубежей стал высокий дом коллекционера Акакича. Купол из зонтиков погорел в первом же бою, зато с крыши открывался хороший обзор. Мы установили там мощную катапульту и бомбили вражеские позиции бутылками с зажигательной смесью. Боеприпасов имелось хоть отбавляй. Не зря я Акакича тогда заподозрил в радикализме. Под зонтиками у него был оборудован химический цех. Вместе с соратниками он там заливал свои коллекционные бутылки адским коктейлем. Когда на горизонте показались вражеские отряды, Акакич пошел к местному командованию и пожертвовал всю коллекцию на защиту родины. Вместе с домом. Разбираться с ее сомнительным происхождением не стали – инициативу одобрили, самого Акакича поставили в строй добровольцем. А кошку его рыжую съели. Я потом видел, как он плакал.
От голода мы жевали все подряд – жухлую траву, корешки, грибы, варили червей и жучков, которые на зиму еще не глубоко закопались. Кто-то придумал разваривать картон до состояния каши. Вкуса у нее почти не было, зато брюхо набивала хорошо. Правда, потом запорами маялись. Пробовали охотиться на крыс – с нулевым результатом. Твари, будто заговоренные, ускользали из любых ловушек. Я-то знал, в чем дело, – все-таки они разумные, хоть и тщательно это скрывают. А парни принимались искать в этом мистику, вспоминали дремучие суеверия. Поднимать тему «чужие среди нас» я не рискнул. Мог ведь за это попасть в лапы доброго доктора со снисходительным взглядом.
Но, несмотря на голодуху, настрой был боевой, даже азартный. Впечатление создавалось, что народ просто соскучился по настоящему делу. Всем уже осточертела эта тупая, беспросветная возня на почве зашибания бабла. Надоело строить общество цивилизованного базара. Утомились думать о том, как бы завтра пахнуть лучше, чем вчера. Народу хотелось высоты духа. Народ хмелел от свободы. Я думаю, настоящая свобода – это когда с оружием в руках защищаешь родину. И плевать, что нечего жрать.
Юшники осторожничали. Предпочитали забрасывать нас зажигательными бутылками, обстреливать из арбалетов и ручных катапульт и ждать, когда мы сдадимся. Рукопашную они навязывали нам редко. А если мы шли в лобовую – бывало иногда, сгоряча, – они почти всегда уходили от прямого столкновения. Отстреливались из своих окопов или просто драпали. Потом возвращались на позиции. Цивилизованные любят бряцать железками, демонстрировать преимущества вооружения и экипировки. Но не любят «грязного» боя лицом к лицу. Они слишком привыкли у себя там к комфорту и излишествам. Я уже сомневался, что они вообще умеют по-настоящему драться и побеждать.
В общем, завоевывать нас они не торопились. И им, и нам было ясно, что к зиме они возьмут нас измором. Кое-кто из наших уже поглядывал на Крепость с интересом определенного рода. У многих туда ушли жить близкие или знакомые, но раньше об этом как-то не принято было говорить. И вдруг оказалось, что Крепость прочно занимает мысли чуть ли не всех нас. Выяснились удивительные вещи. Каждый третий считал Крепость забытой родиной, каждый второй – выгодным союзником, каждый первый – явлением, достойным всяческого внимания. Коротко и ясно все это суммировал на стихийном собрании наш командир дядя Степа: «Вот так, значит, парни. Без Крепости мы никто».
С полгода уже ходили упорные слухи, что Петрович собирается посылать в Крепость делегацию, устанавливать официальные отношения. Да как-то все никак. У нас в роте считали, что необходимость назрела и скоро перезреет. Хотели даже послать главнокомандующему коллективное прошение. Дядя Степа сказал, что это нарушение военной субординации и зарезал инициативу. Зато разрешил, если увидим батюшку, пригласить к нам в гости. Но батюшки ведь тоже не бесплотные духи. Им от Крепости через вражеские позиции к нам пробираться только по воздуху можно было. Я все ждал, когда мне представится случай козырнуть моим тайным знанием. Подземный ход вполне бы сгодился для президентской делегации. Мокрым оттуда вылезти – это все-таки не то же самое, что через окопы цивилизованных перескакивать. Юшники ведь и поджарить могут, не спросив должности. Но случай все никак не подворачивался.
Боеприпасы у нас тоже подходили к концу. Из коллекции Акакича вообще оставалась только одна полка бутылок. Юшники подобрались слишком близко и бомбили нас запоем. Дом в любой момент мог запылать. Чудо, что до сих пор стоял. В тот день на катапульте сидели я и рядовой Шпала. Прикрывающих у нас не было – командир приказал снять оборону. Мы должны были расстрелять последние снаряды и тоже уходить. Дом, если сам к тому времени не вспыхнет, – поджечь.
