что мне нужно много места для моих зверушек, а я не хочу покидать Париж из-за работы. И потом, я не люблю общество, я чувствовала себя чудесно в моем уединении, среди этих… как их… маргиналов, шумноватых, конечно, но они меня великодушно оставляли в покое, и все же у меня была уверенность, что они рядом и если вдруг понадобится… У меня была комната для себя и кошек. На этажах вода была отключена, но во дворе был кран. Если мне на лестнице попадался какой-нибудь паренек, а я несла полное ведро, то он обязательно помогал мне донести его. В праздники они всегда делали мне небольшие подарки: тарелку кус-куса, кусок жареной баранины. Они давали мясные обрезки для моих кошек. Араб-бакалейщик отвечал на звонки ко мне, его дочка поднималась звать меня к телефону. Они принимали меня такой, какая я есть, не удивлялись ничему, не спрашивали ничего, не выпытывали, как дошла я до жизни такой.
Ну вот! Это в мой огород. Я говорю:
— Ну, знаете, это для поддержания разговора. Я бы обратил ваше внимание на то, что даже не спросил вашего имени.
— А я вашего. Меня зовут Женевьева.
— А меня Эмманюэль. Это имя было в моде тридцать пять лет назад.
— Оно очень мягко звучит.
— Да. Ему не хватает напряжения. Текучее имя. Имя, вытекающее у вас между пальцев. И отвратительное уменьшительное: Мано. Я всегда давал в морду тем ребятам, кто меня звал Мано.
— Что за манера себя очернять?
— Я не очерняю себя. Не я выбрал это имя.
— Мне кажется, что всякий раз, вы испытываете неприятное чувство, когда речь заходит о чем-то, что касается вас. Но скорее всего, я ошибаюсь.
— Нет. То есть… Я себя очень люблю, но я себе не нравлюсь.
— Да у всех так. Уж не думаете ли вы, что я так уж себе нравлюсь? К счастью, вокруг так много интересных вещей.
— Любопытно…
— Что любопытно?
— Вы не спросили меня, чем я занимаюсь в жизни.
— Да? А должна была бы? Похоже, вы делаете в жизни то, что делаем мы все: живете.
— О, как хитро!
Она извиняется улыбкой, кладет руку мне на колено:
— Прошу прощения. Я люблю поддразнить. Но не зло. Ну ладно, чем же вы занимаетесь, чтобы добыть себе на пропитание?
Я сам вызвал вопрос, поэтому ответ у меня уже был готов:
— Ничем.
Если я рассчитывал произвести какой-то эффект, то он совершенно не удался. Она кивает головой:
— Почему бы и нет? Если у вас получается…
Если бы я ей сказал 'я убиваю людей за деньги', она бы ответила так же, я в этом уверен.
Она любезно возобновляет разговор:
— У вас нет профессии?
— Есть. Я актер. Комедиант, как теперь говорят.
— Ну и как? Нет ангажементов?
— Угадали. Времена трудные… И потом, как бы выразиться поточнее? Я неудавшийся актер. Вот это правда. Не получается, и никогда не получалось так, как надо. Однако я старался. Отдавал всего себя. Работал. Но мне, похоже, чего-то не хватает. Не знаю чего, только чувствую, что не хватает. Я учился на курсах, всерьез, без дураков. Долго. Но делать нечего. Я играю фальшиво. Я получал совсем небольшие роли с помощью приятелей по курсам. И не был самым плохим. Но не был и хорошим. Тусклым. По сравнению с другими, если вы поняли. Я лез из кожи вон, был уверен, что нашел верный тон, чувствовал свой персонаж, но видел по физиономии режиссера во время репетиции, что все безнадежно. Тогда я понял. Я не актер и никогда им не стану. Я ничто. Вот. Вы опять скажете, что я очерняю себя?
И почему я ей все это рассказываю? Я никогда никому ничего не рассказываю. Что же заставило меня вывернуть наизнанку мою жизнь перед этой мамашей? Я ее даже не знаю! А может быть, как раз из-за этого?
Она ничего не говорит. Смотрит на грязные пятна на напольном ковре. Она забыла свою руку на моем колене. Я думаю, что если она похлопает меня по коленке со словами: 'У вас депрессия, вы все видите в черном свете', или 'Я уверена, что все не так уж плохо', или 'В жизни существует не только театр', или 'Вы еще молоды, соберитесь с силами'… Если она скажет мне что-либо подобное, то есть какую-нибудь глупость в этом роде, я ее вышвырну на лестницу со всем ее зоопарком. Немедленно!
Кажется, что пес проследил за моими мыслями шаг за шагом. Он становится передо мной, не сводя с меня глаз, и даже рычание вырывается из глубины его горла. Она не похлопывает меня по колену. Она поднимается, стряхивает крошки со своего свитера и говорит:
— Пора выводить Саша. А еще мне хочется выпить кофе в баре. Я заметила неплохое бистро совсем недалеко. Вы пойдете?
Я иду.
В это ее 'неплохое' бистро мне никогда даже в голову не приходило заглянуть. Это банальное заведение невзрачной окраины, со столами из облупленного пластика, с темными фанерными панелями, стилизованное под английский паб, с розовыми бра в форме тюльпанов для создания интимной обстановки и электронными игрушками для молодежи в кожаных куртках, приобретенными кабатчиком, когда он понял, что любовное гнездышко, свитое им, силой эволюции нравов неумолимо скатилось к притону шпаны. В полную силу гремят децибелы, это час радостного столпотворения, какой-то подросток два раза врезается мне в спину, и добрая половина кофе выплескивается мне на рубашку. Я предлагаю прогуляться по кварталу. Она принимает мое предложение, хотя ее вовсе не смущает эта юношеская толкотня. Она выпила свой кофе маленькими глоточками с наслаждением, не пролив ни капли. Ну что ж, она везде как дома.
Мы прогуливаемся по широким авеню, как добропорядочные рантье. Она отпустила поводок Саша, который перебегает трусцой, низко опустив нос, от одного платана к другому, обнаруживая по запаху несомненно увлекательнейшие вещи, если судить по лихорадочным колебаниям жиденького плюмажа его хвостика.
Совсем не холодно. Сиреневая тень, дрожащая на верхушках голых деревьев, говорит о том, что почки готовы лопнуть. Она жадно глотает воздух, как ребенок, вышедший из школы после контрольной работы. Ее плечи расправились, груди натянули свитер грубой вязки, искреннее ликование освещает лицо. Джельсомина…
Я нарушил молчание:
— Со сценой покончено. Это решено. Но у меня есть план.
— Рассказывай.
Она обратилась ко мне на ты. Отдает ли она себе в этом отчет? Да, потому что одновременно она берет меня за руку.
— Это не воздушный замок. Я работаю.
Она ждет продолжения. Меня останавливает какая-то стыдливость. Наконец я решаюсь:
— Так вот. Я пишу пьесу.
Она ничего не отвечает, но я чувствую ее внимание.
— Я всегда любил театр, я всегда мечтал о нем. Видел в нем мое будущее. На сцене, естественно. Когда говорят о театре, думают об актере, а не об авторе. Когда наконец я понял, что это не мой путь, я не смог найти в себе силы уйти. Одновременно я осознал, что люблю текст из-за него самого, что, если меня что-то очаровывает или раздражает у какого-либо актера, то причина кроется в его умении или неумении передать достоинства текста, его красоту. Я 'чувствую' текст, вы понимаете? Знаю, что не способен воплотить его, но хорошо схватываю намерения автора, нюансы его мысли, намеки, приемы… А потом, я всегда любил писать. Почти так же, как читать. В лицее меня считали одаренным. В общем, я за это взялся. У меня появилась идея. Я над ней работаю. Это восхитительно, и одновременно я испытываю страх. Отчаянно трушу. Вы находите меня смешным?
