ласкающей их рукой, ждут… Я спрашиваю ее взглядом. Только тогда я вижу ее глаза: они полны слез. Смутившись, я убираю руку. Она отрицательно трясет головой, берет мою руку, подносит к губам, страстно целует. Она поняла, чего я хочу, и чуть заметно подбадривает меня. Я целую оба ее глаза, слезы ее солоны, я таю от нежности и от желания.
Я отбрасываю одеяло, медленными движениями задираю розовую рубашку и наконец-то, наконец-то погружаюсь всем своим существом, всей душой в это огромное и чудесное лоно, черное, как ад, красное, как кровь, широкое, как мир, это ужасное лоно, это лоно-убежище, это лоно-мать, меня поглощает бездонная пропасть, я погружаюсь в женственное, я лижу, я ем, я пожираю, ненасытный обжора, я купаюсь в нем, обливаюсь его соками, я похрюкиваю, как поросенок в своем корыте.
Она сдержанно постанывает, потом стонет громче, сжимает мою голову между своими нежными ляжками, трясет меня из стороны в сторону как будто для того, чтобы заставить отпустить добычу, наконец отталкивает меня обеими руками, зовет:
— Иди ко мне!
Я с трудом отрываюсь от своего каннибальского пира. Даже если бы я продолжал пожирать ее в продолжение всей жизни, мне не надоело бы никогда, никогда… Но в то же время я хочу того же, что и она. Проникнуть в ее лоно, медленно, в самую глубину ее естества. Чувствовать себя в ее живом тепле, всего себя целиком, сосредоточенного в одном только члене, и смотреть ей в глаза в то время, пока будет возрастать наслаждение, мало-помалу становящееся исступлением, становящееся безумием, становящееся воплем, способным сотрясти небеса… Я нависаю над ней. Ее глаза умоляют, она уже хрипло дышит, я устраиваюсь между ее широко раскрытыми бедрами… Бешеный лай разрывает мне уши, клыки вонзаются в затылок. Я воплю, но не от наслаждения.
Сбит на лету! Наше фантастическое восхождение к вершинам экстаза превращается в грубую шутку времен немого кино. Она успокоила собаку, не причинившую мне большого вреда. Но очарование погибло. Можно ли возобновить подобное! 'Так, на чем мы остановились, дорогая?'… Я стараюсь не злиться, не принимать происшедшее всерьез, изобразить саркастического джентльмена. Спасти лицо, в общем. Я делаю усилие, строю соответствующую мину, но вдруг замечаю, что ей-то не приходится прикидываться философски отстраненной. Она не изображает улыбку: она едва сдерживает смех. И даже, смотрите-ка, она уже просто-напросто фыркает. Больше не сдерживается. Ее славная круглая физиономия уже не искажена желанием, она веселится от души. Вот она уже хохочет, икает, по щекам ее струятся слезы, но на этот раз слезы от смеха.
Это меня доканывает. Я молчу как дурак, неспособный последовать ее примеру, слишком уж внезапным было падение. Я обижен на нее. Я жестко и трезво разглядываю это мясо, которое меня так сильно возбудило, эти толстые дряблые руки, толстые титьки, это пузо, эти старушечьи космы. Где тут я нашел очарованье, идиот? Но что же со мной случилось, боже мой? Со мной случилось то, что женщина и что любая женщина прежде всего женщина, и успокойся, и не будь грязным дураком, ты не пренебрег своим желанием, может быть, ты не знал желания более опустошающего, так что будь достойным игроком. Я говорю себе все это, и это успокаивает меня.
III
Смех убивает желание. Если Конфуций, Ларошфуко или какой-нибудь другой сочинитель мудрых мыслей, гравируемых на мраморе, еще не сказал этого где-нибудь, то, значит, я делаю сейчас открытие. Женевьева умолкла, волна веселья схлынула, она натягивает шерстяное трико прямо на свитер до восстановления силуэта надувного человечка фирмы 'Мишлен', затем заворачивается в свое тощее одеяло и, скорчившись на самом краю матраца, со свисающими коленками, поворачивается ко мне с жалкой улыбкой и шепчет: 'Ну, спокойной ночи…' — с видом виноватой маленькой девочки, тщетно ожидающей прощения за то, что описалась в постели.
Я сам чувствую себя не очень-то в своей тарелке. Внезапно мне мерещится, что она должна была подумать, что я заставлял ее расплачиваться натурой за свое гостеприимство, и теперь считает себя, может быть, моей должницей. Это для меня совсем уж невыносимо. Я хочу, чтобы она знала, что с моей стороны не было никаких грязных расчетов, что тут говорили только чувства, что голод, случай, свежая трава… Короче, что она способна вызывать желание — и какое! Я чувствительный, да, со мной это случается… Я протягиваю руку, тихонько глажу ее по волосам. Говорю, очень тихо:
— Спокойной ночи, Женевьева. Я рад, что ты здесь.
Она трется своей гривой о мою ладонь, издает глухое заговорщическое мурлыкание: я прощен.
Забавно, сам не знаю, как это получается, но, что бы ни случилось, в конце концов именно я оказываюсь в положении виноватого и вымаливаю прощение. 'Твой застарелый мазохизм', — говорила Агата. В конце концов, что бы там ни было, все утряслось, и я засыпаю.
И я просыпаюсь! Я задыхаюсь. Что-то преграждает доступ воздуха ко мне, давит на лицо. Я трогаю это рукой. Оно шелковистое и теплое, оно чувственно изгибается под тем, что оно принимает за ласку, оно мурлычет… Кошка! Другая осторожно обследует меня со стороны бока, находит место подходящим и сворачивается там клубочком. Я проверяю кончиками пальцев. Она мяукает от счастья. Я протягиваю руку к Женевьеве. Их у нее трое вокруг головы, они обложили ее своим мехом и мурлычут в унисон. А вот одна прыгает мне на ноги, а другая оккупирует живот. Я связан по рукам и ногам, я раздавлен… Ну нет, так не пойдет! У меня очень чуткий сон. Мне надо быть свободным в движениях, случается, что меня во сне одолеет желание вытянуть ноги, я не выношу ни малейших помех, ни малейшего неудобства. Спать с любимой женщиной, которая обвивается вокруг меня, сплетает свои ноги с моими и давит на меня бедром, вес которого умножается сном, — даже этого я не выношу. А что же говорить о кошках!
Хорошо. Я их сейчас тихонько сгоню, только бы не потревожить Женевьеву, которая уже заснула и спит как младенец, как храпящий младенец. Потому что она храпит. Тихий храп, довольно мелодичный, скорее умиляющий. Я не знал, что женщины храпят. Может быть, с какого-то определенного возраста? Климакс? Короче, она спит. Я пытаюсь, не применяя насилия, столкнуть кошку с лица. Но как она сопротивляется! Намертво прилипла! Тяжесть мешка с мукой. Я продолжаю добиваться своего, нажимаю еще, кошка понимает, что я вовсе не играю, и уступает с недовольным ворчанием. Мой фонарик валяется недалеко. Я включаю его. Пять кошек устроились на Женевьеве или вокруг нее. Четыре на мне. Девять пар глаз уставились на меня, круглые, зеленые, фосфоресцирующие. Совсем не встревоженные. Заинтересованные. Я бы сказал, дружеские или настроенные на дружбу. Что она говорила? Ах да: 'Они не знают, что зло существует', что-то в этом роде. Да, конечно, но мне все же надо поспать. Меня страшит бессонница. В бессонные ночи все уродство жизни наседает на меня. И боль в черепе все нарастает…
Мне обязательно надо поспать. Может быть, кресло? Я осторожно встаю, осторожно подкрадываюсь к нему, кое-как устраиваюсь. Только я смежил веки, и тридцати секунд не прошло, как одна из кошек вскарабкивается мне на колени, растягивается у меня на животе и сладострастно вытягивает лапы, ритмично вонзая выпущенные когти в мое пуховое одеяло… И еще одна! Она вспрыгнула на подлокотник старого кресла, оттуда на его спинку, а теперь давит на мой затылок всем весом своего мягкого и теплого живота, слишком теплого, невыносимо теплого… Третья взбирается на кресло с западной стороны и устраивается у меня на ляжках. Я прогоняю их, уже намного менее деликатно, чем в прошлый раз. Закрываю глаза, заставляю себя думать обо всех этих идиотских и успокаивающих вещах, которые способствуют приходу сна. Он приходит. Они тоже! Одна, потом другая. Я не знал, что кошки такие упорные. Решительно, эта ночь многое для меня открыла. На этот раз я отшвыриваю их к черту, со всего размаха. Испуганное мяуканье. Саша подпрыгивает и взлаивает, давая сигнал приготовиться к бою. Всех свистать наверх!
В темноте Женевьева пугается: 'Что вы с ними сделали?' — забывая в тревоге, что мы на ты. Она запутывается ногами не знаю в чем и падает с отчаянным криком. Я включаю свет. Она уже встала, растерянная, держа в руках кучу кошек, успокаивая их, утешая:
— Ничего, мои дорогие. Он не злой. Просто он не переносит кошек. Он не привык. А вы слишком фамильярны, маленькие плутишки.
Она смотрит на меня с расстроенным видом:
