Сердце не камень

Так как я молчу, она решается заговорить:

— Прошу вас, разрешите мне войти.

Ни добрый день, ни добрый вечер. Тон задан.

Я посторонился, она входит. Королева. Точнее королева в изгнании. У королев при исполнении нет этого навязчивого желания утвердить свою власть. Ее взгляд быстро пробегает по моему убогому борделю без видимого осуждения, которого можно было ожидать. Она констатирует, она не судит. Я все еще нем. И что тут скажешь? Так что заговорит опять она:

— Разрешите мне сесть.

Я спешу освободить диван от усеявших его листков. Она садится. Именно тогда я замечаю, что ее юбка скроена так, что ей нет никакой необходимости открывать ноги выше рамок приличия, чтобы достигнуть эффекта просто ошеломляющего. Высшая красота не нуждается в распутных уловках. Слишком большая оголенность отвлекает внимание от чистоты линии… Наконец я спускаюсь на землю. Мне удается произнести:

— Могу я предложить вам что-нибудь?

Легкая улыбка отвергает эти светские церемонии.

— Не трудитесь, пожалуйста. Лучше садитесь. У нас есть о чем поговорить, вы, наверное, понимаете.

Я усаживаюсь на другом конце дивана. Это напоминает мне кое-что… Она поворачивает ко мне свое чудесное лицо.

— Вы не облегчаете мою задачу. Вы, должно быть, догадываетесь о причине моего присутствия здесь?

Это настолько очевидно, что я не считаю нужным отвечать.

— Это происходит здесь, на этом диване?

Прямо в цель. Я не сумел скрыть своих чувств. Что на это ответишь? Я молчу. Смотрю на нее. Она не шокирована, не возмущена, не иронизирует. Даже не осуждает. Она просто спрашивает, вот и все.

Мне трудно было бы сказать, как она одета. Я очарован общим видом, не вижу деталей, не анализирую. Я полностью поддаюсь очарованию, исходящему от этой женщины, неотразимой прелести ее хрупкости, которую облекает, не подавляя, нежная полнота форм. Сама ее не­подвижность предполагает красоту движений. Она вынимает из сумочки пачку сигарет, спрашивает меня: 'У вас не найдется огоньку?', сразу же: 'Извините, я забыла!', чиркает спичкой, из коробочки, какие предлагают в некоторых ресторанах. Ей приходится проделывать это не­сколько раз, спичка ломается, она ищет пепельницу, чтобы бросить ее туда, не находит, — а я парализованный, не предпринимаю ничего! — снова кладет в коробочку, чиркает другой, та зажигается. Только тогда я замечаю, что она дрожит. Я предполагаю, что то, за чем она пришла, стоит ей очень дорого, что ее спокойствие и ее непринужденность всего лишь показные. Это приближает богиню к простым людям. Мне становится жаль ее, я хочу облегчить ее задачу.

Пока я стараюсь сообразить, какое средство спасения ей протянуть, она делает две или три быстрые затяжки. Видно, что она не привыкла курить и делает это только для того, чтобы выгадать время и собраться с силами для штурма… Может быть, еще и для того, чтобы ее очарование, действие которого на меня она прекрасно уловила, совсем уничтожило меня. Превосходный расчет!

Я уже знаю, что сделаю все, что она захочет. Из любви к ней. Что я совершу самые ужасные глупости, разрушу жизни, начиная со своей, из любви к ней. Что я теряю разум, готов броситься в колодец головой вниз, спустить с цепи всех демонов ада, без надежды, без иллюзий, без ниче­го, из нелепой и непреодолимой любви к ней, к ней, к ней… Она — это Лизон, и она больше, чем Лизон. Она — мать Лизон.

А я несчастный тип и грязный дурак.

Я произношу, с гримасой, которая должна изображать улыбку:

— Кажется, мы собираемся разыгрывать сцену из 'Дамы с камелиями', но наоборот. Вы папаша Дюваль, а я мерзкая куртизанка, пожирательница маленьких детей.

Это не рассмешило ее. На ее месте я тоже не смеялся бы. Она смотрит на меня удивленно. Именно так: удивленно.

— Дорогой месье… Нет, дорогой Эмманюэль… Вы позволите мне называть вас Эмманюэлем?

Я больше не понимаю, где я и что со мной. Не успеваю ответить, как она продолжает:

— Дорогой Эмманюэль, вы конечно же поняли, что я знаю все о ваших… отношениях с моей дочерью, собственно, это единственная общая тема, интересная для нас обоих, которая оправдывает мое вторжение к вам.

— Могу я спросить у вас, мадам, как и через кого вы узнали о наших… отношениях?

— Вы можете спросить об этом, впрочем, вы это уже сделали, но я вам не отвечу. Больше не прерывайте меня, пожалуйста, то, что я собираюсь вам сказать, и так довольно затруднительно. Вам, я думаю, лет тридцать пять. Лизон нет еще девятнадцати. Разница в возрасте не слишком большая. Я не думаю, что вы то, что обычно принято называть вы­годной партией или даже просто подходящей. Ваши заработки очень небольшие и случайные. Не хочу вас обидеть, но у вас довольно жалкое жилище. У вас нет, извините меня, никакого будущего. Учитывая все это, есть ли у вас намерение жениться на моей дочери?

Хорошо ли я расслышал? Кажется, ход событий уклоняется от предусмотренного маршрута. Произошел поворот, я не в силах уследить. Я перехожу от ошеломления к изумлению. Это должно читаться у меня на лице.

Она кладет руку на мою. Ее рука на моей руке… Она произносит совершенно невероятные слова:

— Эмманюэль, вы спасли мою Лизон.

Она вздыхает. Не знает, с чего начать. Я жду, сосредоточив все свои чувства в руке, лежащей под ее рукой.

— Лизон всегда была, как бы выразиться, 'трудным случаем'. Совсем маленькой она уже была исключительно сильной личностью. Она знала, чего хочет, как говорится, и не отступала до тех пор, пока не добивалась желаемого. Мне нет необходимости расхваливать перед вами ее ум. Она проявила его очень рано. Она красива, это вы тоже знаете. Веселая, привлекательная, добрая, непосредственная… И цельная, таинственная, своенравная… Романтичная, сказали бы в прошлом веке. Порывистая, сказала бы я. В мгновение ока она переходит из одной крайности в другую, от восторженной экзальтации к отчаянным рыданиям. Абсурдность и несправедливость общества так возмущают ее, что доводят до болезни. Спокойный цинизм власть имущих заставляет ее видеть мир в виде кровавой бойни и держит ее в состоянии почти патологической тревоги. Она избегает общества молодых людей, которых она находит пустыми и циничными карьеристами. И в самом деле, нынеш­ние подростки более не пылают прежним благородным негодованием… Лизон выносит только общество Стефани, подруги детства.

Она делает паузу. Я пользуюсь этим, чтобы предложить ей:

— Вы действительно не хотите чаю? Это ведь быстро, раз — и готово.

Она отрицательно качает головой:

— Нет-нет. Спасибо. Дайте мне высказаться до конца.

Она вынимает сигарету, хочет ее прикурить, отказывается от этого. Я смотрю, как двигаются ее руки.

— Я не осознала хорошенько май шестьдесят восьмого, я тогда была еще маленькой девочкой. Однако я училась — ничтожно мало! — в годы, которые последовали за волнениями. Как и вся тогдашняя молодежь, я была увлечена благородными идеями… Вспомните, мы хотели изменить мир! Старым крокодилам, их системе и их слугам не было места в нашем представлении о будущем.

Она задумчиво качает головой. Я говорю:

— Я тоже основательно этим увлекался. И я не изменился. Мы были правы. Мы обвиняли, вспомните, 'общество потребления'. Но выиграло именно оно, подлое. Выиграли старые чудовища. И сама их победа доказывает, до какой степени мы были правы. Они прибрали к рукам ту восторженную молодежь, обесчестили ее, интегрировали в свой прогнивший мир, испортили до такой степени, что она стала кичиться сво­им собственным отступничеством, ловко использовали взрывную энер­гию молодого поколения к наибольшей выгоде той самой системы, которую оно ненавидело. Гонка за прибылью, честолюбие, карьеризм демонстрировались с гордостью, рассматривались как наивысшие добродетели, в то