Сердце не камень

— Ну ладно, я сейчас позавтракаю, умоюсь, побреюсь и в путь. Есть

— хочешь?

— Нет. Я встала очень рано. Только чашку кофе, если можно.

— Хорошо.

Иду в кухоньку ставить воду на огонь. Мой кофе — это 'Нескафе' или любой другой сорт растворимого кофе того же типа. Я не вижу смысла осложнять себе жизнь дурацкими машинами, сверкающими хромом и набитыми автоматикой, которые в конце концов оставляют тебе грязный фильтр, полный отвратительной гущи, и все это приходится чистить. Лишь бы пахло кофе и подстегнуло для начала, мне вполне этого хватает.

Я приношу полные чашки и две тартинки с маслом для себя. Стефани пьет, смакуя маленькими глоточками. Она все еще обнажена. Ее кокетливые маленькие грудки китаянки притягивают мой взгляд. Лучше мне держаться на расстоянии от искушения. Изображая маленькую избалованную девочку, она говорит мне, подняв голову над своей чашкой:

— Эмманюэль?

— Да?

— Мне хочется остаться в постели. В ней пахнет тобой. Могу я по­спать немного в твоем запахе? В этом ведь нет ничего плохого?

— Ну…

— А потом принять ванну. Может, ты разрешишь мне остаться здесь? Я уйду после обеда, у меня уроки.

Мне это не очень нравится. Мой дом — это моя берлога. Но мне уже так надоело ей отказывать во всем, что я смягчаюсь.

— Ладно. Оставайся сколько захочешь. Знаешь, куда положить ключ?

— Да. Лизон сказала мне.

Я должен был сам догадаться!

Сеанс работы у Суччивора затягивается надолго. Мэтр искрится идеями, которые я впрыснул ему во время нашей последней встречи, и теперь он мне их преподносит как свои собственные, с чудовищным нахальством или непробиваемой наивностью, мне еще не удалось определить свойства и параметры каждой составляющей его мощной личнос­ти. Я с восторгом встречаю эти озарения гениальности, втихомолку презирая самого себя за раболепство, но все же не слишком усердствуя в самобичевании, так как хорошо знаю, что самые лучшие находки, возлюбленные чада моего воображения и дара рассказчика, остаются в запасе для моей собственной книги, которая изумит мир в следующий литературный сезон и которая практически закончена.

Так что я философски выслушиваю тонкие замечания и смелые советы мэтра, которые я учту в той мере, в какой они окажутся моими, вернувшимися ко мне от борта, как в бильярде.

Возвращаюсь к себе пешком. Как после каждого сеанса у Суччивора, мне необходимо отвлечься и расслабиться. Этот тип по природе краснобай, он упивается своей речью, держа беззащитного собеседника за пуговицу из страха, как бы тот не улизнул. Меня тошнит от его самодовольного кудахтанья, даже сам тембр его глубокого голоса вызывает головную боль.

Я прихожу домой, когда уже настала ночь, ликуя по поводу нескольких мелких идей для моего романа, пришедших мне в голову по дороге. Я спрашиваю себя, не забыла ли Стефани запереть дверь на ключ. Конечно же, она ее не заперла. Еще повезло, что она, вероятно чисто механически, прикрыла ее за собой. Знаки пребывания Стефани, добавив­шиеся к моему обычному беспорядку, сразу же бросились мне в глаза. Она опрокинула кофе на одеяло — прекрасное одеяло из чистого пуха, с восторгом купленное Агатой и оставшееся у меня в качестве обломка кораблекрушения, но такого обломка, который прекрасно греет меня, когда я сплю голым, завернувшись в него. Кайма застывшей грязи отмечает на стенках сидячей ванны верхние границы, до которых доходила вода при омовениях маленькой мерзавки. В остатках воды вяло плавают полотенца-медузы… Но это еще далеко не все.

Когда я поднимаю глаза, я замечаю, что она намалевала на всех сте­нах очень толстым несмываемым маркером надписи, которые очень позабавили бы меня, будь они на чужих стенах:

'Эмманюэль занимался любовью со Стефани. Было неплохо. Можно лучше'.

'У члена Эмманюэля вкус клубники'.

'Личное сообщение: Эмманюэль, я не принимаю пилюль, а ты не надел резинку. Куда я должна сдать ребенка? Стефани'.

Огромный член со всем своим снаряжением. Рядом, в пузыре, как в комиксах, написано: 'Вернись, Стефани! Мой хозяин — педик, но я-то люблю тебя!'

Некоторые другие находки того же рода, лестные, конечно, в определенном смысле, но я бы предпочел, чтобы Лизон их не видела. Потому что она вернется когда-нибудь…

А вот и она.

Ну да, вот и она. Созерцает разгром. Корчится от смеха.

Я так счастлив, что она вернулась, я так натерпелся страху, что сразу забываю о Стефани и ее безобразиях. Она обнимает меня, крепко ко мне прижимается, и я понимаю: ей тоже было очень страшно. Потом мы смотрим друг на друга, потом смеемся от счастья, потом самозабвенно целуемся, и это прекрасно.

Я удрученно, бессильным жестом указываю на учиненный Стефани содом. Я говорю:

— Знаешь…

Она прерывает меня, прикладывает указательный палец к моим губам:

— Осторожно, Эмманюэль! Ты собираешься сказать мне, что все неправда, и окажешься лжецом!

Для того чтобы прощупать почву, узнать, что и насколько ей известно, я принимаю свой отработанный смиренно-изумленный вид:

— Неужели…

Она весело смеется, передразнивает меня:

— Неужели… Значит, красавчик, Стефани изнасиловала тебя?

— Да, ну…

— Не трудись, она мне все рассказала. С предъявлением доказательств. Кажется, ими пропитано все одеяло и все совсем свеженькое.

Она разворачивает одеяло, рассматривает его, трогает пальцем, пробует.

— И правда. Это действительно твое. Только что снесенное. А какая лужа, боже! Бык! Слон!.. Смотри-ка, она тебя вдохновляет, малышка

Стефани, подумать только!

Она и не догадывается, что здесь речь идет о чистой злобе, о грязном удовольствии, которое получает эта маленькая мерзавка, причиняя зло. Лизон решила игнорировать зло. Лизон — это котенок, который решил остаться котенком. Она видит мое замешательство, для которо­го есть все основания. Потому что уж я-то знаком со злом… Мне не удается освободиться от этого проклятого чувства вины… Она прижимается ко мне, становится совсем маленькой.

— Прошу тебя, мой Эмманюэль, не раздувай из этого целую историю. Я прекрасно знала, что она кончит тем, что добьется своего, рано или поздно. Это забавляет меня. Она обязательно хотела, чтобы я одолжила ей свою прекрасную игрушку. Она добилась тебя? Отлично! Было хорошо, по крайней мере?

Элоди задерживается со своим звонком ко мне. В принципе мы встречаемся у нее, но она должна мне подтвердить, что путь свободен. Речь идет о ее репутации, не так ли?

Я из тех, кто не умеет ждать. Я мог бы работать, моя рукопись под­жидает меня, но меня не тянет сесть за нее, когда я знаю, что должен вскоре уйти, потому что если я засяду, то уже не смогу оторваться, мне случается так проводить всю ночь.

Книга в основном закончена. Я отшлифовываю, оттачиваю, добавляю пикантные черточки здесь и там… Я не могу решиться расстаться с ней, для меня она никогда не будет совершенно законченной, безупречной… Это проклятое стремление к совершенству! Я прекрасно сознаю, что пишу скорее как ремесленник, чем как вдохновенный творец, и это, может быть, не очень-то хорошо, но разве не правильнее следовать сво­ей дорогой? Флобер, кстати, тоже оттачивал каждую деталь. Десять лет на один роман! Это не помешало ему быть Флобером. И вот, я тщательно отделываю детали, нахожу удовольствие в