Два проводника ведут каждого на веревке. Едва ступив на землю, проводники начинают плясать. Толпа неистовствует — пение, крики, танцы. То и дело пожилые женщины пускаются в пляс. Молодые только машут платками или ветками и что-то выкрикивают.
Но вот бычков куда-то увели. Толпа успокоилась. Теперь начинается выгрузка привезенных с Флореса товаров. Это делают женщины. Тут и ткани, и бамбуковые трубки, набитые табаком, и многое другое. Мы не стали задерживаться на берегу и по узкой тропинке возвратились в Чавалау. Еще рано — нет и восьми, — а с нас льет пот. Пьем чай из термоса, пью в основном я, так как Кристине не нравится несладкий чай. Я подозреваю, что дело не в отсутствии сахара, а в том, что Феброния заварила чай по-настоящему, крепкий, а Кристина, как и все индонезийцы, привыкла пить слабый, почти воду. Ее подруги, которым она протягивает стакан, морщатся. Зато аир келапа (кокосовый сок) в деревне пьют все.
Самое важное для меня сейчас — это кербау. Идем к тому месту, где будет совершаться жертвоприношение и где сейчас животным готовится праздничная встреча. Маленькая девочка в адатном наряде с серьезным видом несет в руках чашу из кокосового ореха с какой-то жидкостью, похожей на забеленную воду. Следом идет статная молодая женщина с обнаженным торсом и с подвешенной к голове декоративной корзинкой. На волосах у нее повязка, из которой выступает нечто вроде рогов. И девочка и женщина — члены семьи моса лаки. Это жрицы. Одна из них подходит к бычку, другая — к другому, обе что-то разом говорят животным, окропляют их водой, после чего, подняв с земли уже разрезанные кокосовые орехи, выливают их содержимое между рогами. Все радуются — бычки встречены как подобает. Теперь их можно привязать в сарае, на чердаке которого уже лежат барабаны и гонги. Молодые люди играют одну мелодию за другой. Некоторые из этих мелодий очень похожи на те, что я слышал на Западной Яве, однако, как мне сказали, все эти мелодии родились здесь, на Палуе.
Следующий акт представления разыграется ночью, поэтому сейчас можно спокойно идти домой. Кто- то угощает меня бетелем. Мои спутники протестуют: по их мнению, мне это не понравится. Я все-таки беру немного, жую. Нет, это не по мне.
Вечером вновь отправляюсь к месту празднества. Мне сказали, что самые интересные танцы бывают именно ночью. Оба бычка спокойно спят — их не волнует весь этот шум, который устроен в их честь. Уже собралось много народу. Женщины танцуют, а мужчины и дети стоят Кружком или сидят на камнях. Готовлю фотоаппараты. Все сразу зашумели: «Фото малам!» («Ночные съемки!») Зрелище, которое мне удалось снять в ту ночь, стоило того, чтобы потрудиться.
Число танцовщиц все время меняется: танцует то одна группа, то две или три. Мелькают блузки, нагие торсы, отлетают в стороны привязанные к головам корзины с бетелем, звенят колокольчики на лодыжках танцовщиц, гремят костяные браслеты на руках… Раз, два, три, четыре — и опять: раз, два, три, четыре — мелкие шажки назад, потом вперед, раз, два, три, четыре — вправо… Пыль поднимается из-под ног танцующих, щекочет горло, но танец не прекращается ни на минуту. Особенно неутомима одна совершенно высохшая старушка, ведущая за собой всю вереницу танцующих. Она делает движения ногами, как в свинге, временами поворачивается, приседает, вытянув руки. Я искренне и громко восхищаюсь, и та, видимо, услышав мое «багус», проводит всю цепочку мимо меня.
Порой в танец включаются мужчины. Одни встают рядом с женщинами, другие — позади цепочки и топчутся на месте, повторяя движения женщин, третьи время от времени берут за руку какую-нибудь из танцовщиц. И только один пляшет наравне с женщинами. Он и две танцовщицы — та, что вызвала мое и всеобщее восхищение, и другая, более пожилая, с колокольчиками на ногах — заправилы танцев.
В минуты особого подъема танцовщицы что-то выкрикивают звонкими голосами, в остальное время монотонно поют песню-молитву о том, что в деревню привезли кербау, что все теперь будет хорошо и еды будет вдоволь… Смысл песен я с трудом узнал позже, так как никто из присутствующих на празднике не мог перевести их с языка жителей Палуе на индонезийский, тем более что язык песен не современный, а древний.
Домой я иду в сопровождении двух молодых людей. У последней хижины деревни они вежливо прощаются: «Гобал». Позже я сообразил, что они сказали мне по-английски: «good bye». Не раз наблюдая за тем, как я пишу на каком-то незнакомом им языке, они решили, что это английский — «ингрис». До чего они удивились, узнав, что в Польше пользуются «бахаса поландия», а не «бахаса ингрис». Кроме священников, знающих индонезийский, им приходилось видеть лишь иностранцев, говорящих по- английски, в частности моряков с австралийских судов, которые изредка заходят в Маумере.
Первую половину следующего дня я посвятил своим записям. Были еще кое-какие планы, но их пришлось отложить — очень хотелось спать. Прилег. Разбудил меня грохот воды, бившей по крыше. Ливень! Дети радостно бегали под дождем. Женщины собирали воду, стекающую с крыш домов, не подключенных еще к водохранилищу, в бамбуковые трубы, заменяющие здесь ведра. Они с наслаждением стояли под струями, не боясь намочить саронги. Милые славные палуенцы, как они чистоплотны по природе и как трудно им сохранять чистоту. Дожди идут редко; от горных деревушек до моря далеко — пока дойдешь, снова мокрый от пота. За последнее время два раза ночью шел дождь. Вымылись все, кто только мог, кроме детей: проспали. Теперь наконец и их мордашки избавятся от слоя пыли.
Все мне нравится в палуенцах, кроме их привычки постоянно плеваться. Впрочем, это вполне объяснимо: тот, кто жует бетель, вынужден часто сплевывать.
После дождя вновь иду к жертвеннику. Танцы еще не начинались и, видимо, начнутся не скоро. Бычков в загоне уже нет, зато горит огонь: готовится ритуальное пиршество. В горшках варится мясо, а около костра стоят бамбуковые трубы с кровью. Сидя у огня, моса лаки пальцами рвет мясо на куски и раскладывает их по тарелкам, наскоро сделанным из листьев. Некоторым, правда, достанутся настоящие тарелки. Иногда жрец подливает немного бульона, тоже рукой. Когда подошла моя очередь получать мясо, я сбежал, сделав вид, будто мне необходимо что-то срочно снять на другом конце деревни. Прошло немного времени, и я вернулся. Все в один голос сокрушались о том, что мне придется есть не как почетному гостю, а как простому смертному. Я же радовался тому, что моса лаки, который мыл руки скорее всего в прошлый сезон дождей, сегодня уже вытер руки об мясо, и куски, предназначенные для меня, отрывал чистыми руками.
Я очень хотел увидеть обряд укладки камней, но прибежавший от капитана человек сообщил, что завтра уходит лодка в Риунг (небольшой порт на северном побережье Флореса), скорее всего последняя перед сезоном бурь. Если ею не воспользоваться, можно на несколько месяцев застрять на Палуе. Когда начнутся ураганы (а они свирепствуют до марта), ни одна лодка не отойдет от берега.
Наскоро прощаюсь с друзьями, раздаю последние сувениры и наутро пускаюсь в путь. «Селамат джалан, селамат бай-бай!» («Счастливого пути!»)
Лодка отчалила… Мог ли я тогда знать, что пройдет немного времени, и ураган уничтожит этот остров. Из одиннадцати тысяч жителей острова погибло тысяча пятьсот. Почти все мужчины были тогда в море. Мало кто из них остался в живых.
Но это — позднее, а сейчас мы осторожно трогаемся с места, оттолкнувшись бамбуковыми палками. Ставим паруса. Вначале кажется, будто лодка стоит на месте, но вот ветер надул паруса, и мы уже мчимся прямо на скалистый островок. Раздается приказ, парус мгновенно поднят и переброшен на другую сторону, и мы благополучно выходим в открытое море.
Где-то на полпути между Палуе и Флоресом нас застигает непогода. Лодку начинает бросать из стороны в сторону. Однако команда спокойна, лишь у рулевого прибавилось дел: надо держать парус.
Поставив лодку так, что гора Келимуту на Флоресе защищает ее от ветра, отдыхаем. Я решаю немного поплавать. Коралловые рифы очень красивы, ими можно любоваться часами. Формы, краски просто необыкновенны. Однако лучше на них не наступать: они довольно острые. Я все-таки наступил на шероховатый и острый выступ. Больно, но ничего страшного — нога цела, могу еще поплавать. Однако наступить на пострадавшую ногу не могу. Заметив это, шкипер заставляет меня показать стопу. Когда он надавливает, я дергаюсь.
— Сакит (болит), — говорит шкипер, после чего отсылает куда-то одного из своих помощников. Тот поспешно приносит большую ржавую иглу и из моей стопы начинают извлекать шипы. Хорош бы я был, если бы эти шипы, вызывающие воспалительный процесс, остались у меня под кожей! Хуже, чем нагноение стопы, для меня сейчас ничего быть не может, разве что воспаление ягодиц, поскольку мне предстоит долгое путешествие верхом. Но эта жуткая ржавая игла… Дарю моему избавителю несколько стальных иголок из своего запаса, и далее операция ведется моими иглами. Теперь остается только
