продезинфицировать ранки, наложив на них пережеванную мякоть кокосового ореха. Назавтра из моей стопы извлекли еще несколько шипов, но теперь я применил испытанное дезинфицирующее средство — водку. Честно говоря, кокос мне понравился больше.
Когда стемнело, второй пассажир, ко всеобщей радости, поймал по радио Палембанг. На позывные этого города — пение петуха — немедленно отозвался наш петух, который был привязан за ногу к крыше каюты.
Переночевав на берегу, утром вышли в море порыбачить. У двух членов команды — луки, у одного — подводная катапульта, с которой он ныряет, остальные ловят на удочку без удилищ. А я решил поплавать, обследовать колонии губок и коралловые заросли. Если бы дельфины и акулы были живописцами, как бы их вдохновляла эта картина! К счастью, в прибрежных неглубоких водах акулы не водятся. После рыбалки мы поплыли в обратном направлении, в Кабуреа, где опять отдохнули. Куда спешить? Что за беда, если путь до Риунга займет не два, а три дня?
На следующей стоянке снова купаюсь. Вода здесь не просто теплая, а прямо-таки горячая, словно ее специально согрели. Дно песчано-илистое, вода мутноватая, рыбы немного, а кораллов и вовсе нет. Может быть, такая высокая температура воды — следствие вулканических процессов?
Вновь полосой идет дождь. От деревни несет запахом гниющей рыбы. Наша лодка качается на волнах. Хватит ли у меня до конца пути чаю — вот что меня беспокоит, потому что пить воду из кувшинов не хочется, а после клубней с рисом (уби) или риса с рыбой мучит жажда. Сегодня на полдник было уби и какие-то сырые «плоды моря». Не в состоянии их проглотить, я потихоньку выбрасываю все обратно в море. Туда же последовал и высушенный на солнце кусочек ноги черепахи.
Во второй половине дня подходим к Риунгу. Шкипер указывает мне на горы Вангка, куда я совершу свою первую поездку верхом.
По Флоресу
От Риунга до Вангка не слишком далеко, и если встать пораньше, то до наступления жары можно уже быть на месте. Чамат вручает мне письмо, по которому во время путешествия мне бесплатно будут выделять двух лошадей и носильщиков. Чтобы во время странствия этот бесценный документ не потерялся, мне вписывают его прямо в мою тетрадь для заметок. Чудеса, да и только!
Подъезжает верховой на маленькой, похожей на пони лошадке, берет мой рюкзак. Он отвезет его до ближайшей деревни, а дальше мне будут помогать носильщики.
Всадник ускакал, пообещав через минуту вернуться со второй лошадью, для меня. А пока я решил поговорить с хозяином, у которого остановился. «Минутка» затянулась. Хозяин, один из немногочисленных здесь католиков (большинство жителей Риунга — мусульмане), собрался на воскресное богослужение. Я пошел вместе с ним. Недалеко есть примитивная часовенка: стол, во время приездов в Риунг миссионера играющий роль алтаря, стул, сидя на котором он исповедует, две скамеечки и несколько деревянных брусков, чтобы стоять на коленях во время молитвы. Сзади пристроен шалаш, служащий чем-то вроде ризницы. Прихожане держатся в сторонке, в тени; учитель произносит молитву, какой-то мужчина, стоя на коленях на деревянной подставке, читает.
Однако богослужение закончилось, а проводника все нет. Обеспокоившись, чамат то и дело выходит на дорогу, чтобы взглянуть, не едет ли тот наконец. Один я сохранял поистине индонезийское спокойствие.
Наконец-то через три часа появляется верховой. Что случилось? Ничего. Ему захотелось пить, и он съездил в кампунг. Наверное, засиделся с друзьями и не подумал о том, что нам теперь придется ехать по самой жаре. Бедные мы, и бедная лошадка. Прикрыли ей спину циновками, а сверху положили великолепное и, как мне показалось, довольно странное седло. Поскольку поводья слишком коротки и ими управлять нельзя, мне дают длинную толстую веревку. Теперь поехали! Первые несколько метров лошадь пробежала бодрой рысцой, но очень скоро перешла на спокойный шаг. И была совершенно права: надо же дать возможность шагающему рядом проводнику поспеть за нами. Здесь, в Индонезии, кричать на лошадей, как в других странах, не принято. Проехав с полкилометра, встретили всадника. Его лошадка чуть побольше моего гнедка. Всадник отдал мне своего рысака, проводник вскочил на мою клячонку, и мы помчались вперед со скоростью не менее пяти километров в час.
В деревне Риунг мне пришлось немного задержаться, нужно было поговорить со старостой, показать ему письмо чамата. А вот и мой рюкзак — лежит себе у дома старосты. Значит, его еще не отправили дальше. Староста, справившись о моих планах и увидев фотоаппарат, тут же загорелся желанием сняться. На улице происходит настоящее сражение за возможность попасть в кадр.
Пора в путь, но проводник другого мнения: слишком жарко. И не мешало бы поесть. Тогда я перестаю понимать по-индонезийски. Бедняге ничего не остается, как покориться и сесть на коня. А обещанных носильщиков нам не дали. Мой рюкзак погрузили на клячонку, и он поедет верхом вместе с проводником.
Дорога очень неровная — всадникам то и дело приходится поднимать ноги, чтобы не ушибиться о придорожные камни, а лошадям с трудом удерживать равновесие, чтобы не упасть, оступившись на камнях. Позднее выезжаем на более приличную тропинку. Часто даем лошадям отдохнуть, тем не менее бедные животные взмокли и едва дышат. К тому же оказалось, что спина лошади проводника стерта до крови. Потертость накрыта платком, а на нем циновка, играющая роль седла.
Моей лошадке тоже достается: восемьдесят килограммов живого веса да еще фотоаппаратура. Поэтому, когда проводник предлагает мне взять рюкзак, отказываюсь — я один вешу больше, чем он вместе с моим рюкзаком. А нет ли у меня в рюкзаке лекарств? Есть, но распаковывать буду только в Вангке. А что болит? Перут (живот). Позднее выясняется, что у него болит также позвоночник и что-то еще. Будь дорога длиннее, он нашел бы у себя не менее сотни болезней. Относительно живота объясняю ему: никакие лекарства не помогут, если не соблюдать диету — один день ничего не есть, кроме бубура (рисового отвара), а пить только горячий и крепкий чай. Нет, диета — это плохо, он верит только в таблетки.
Проезжаем мимо пасущегося на лугу табуна. А вот и Равук, где нам должны сменить лошадей. Около дома старосты отдаю поводья проводнику и вхожу в дом. Как обычно, сыплются вопросы: кто, откуда, зачем? С местными разговариваю через людей, понимающих индонезийский. Мучит жажда, но пить воду не решаюсь, а кокосовых орехов или туака не предлагают. Мой проводник тоже хочет пить. Ему приносят воду в очаровательном глиняном кувшинчике с маленьким носиком, при виде которого во мне разгорается страсть коллекционера. Но тут же приходит здравая мысль: никаких покупок! Все, что приобретено в Палуе, сейчас находится в Маумере, следующие покупки могут быть сделаны только в Энде. Мой рюкзак и без того весит больше, чем в состоянии выдержать не только человеческая, но и лошадиная спина. Тропики, жара, горы. Только этого горшка мне не хватает.
Видя, с какой жадностью мой проводник пьет сырую воду, напоминаю ему о диете и о том, что от употребления сырой воды следует воздержаться.
— Но я хочу пить, — отвечает он с укором.
Что поделаешь? В конце концов это его живот, а не мой, и если он так же часто будет слезать с лошади, как делал это до сих пор, лошадь отдохнет.
Неясно, то ли хлынет дождь, то ли будет солнце. Я бы, конечно, не поехал в горы под ливнем. Между тем дом наполняется людьми, приносят бетель. Любители с удовольствием начинают жевать, сплевывая красную слюну и стараясь попасть в щели бамбукового пола. Кто не жует бетель, курит сигареты. Один из молодых людей старательно режет парангом пальмовые листья на самокрутку.
Тучи всё-таки рассеялись — пора в путь. Мой проводник, растроганный радушным приемом, который ему здесь оказали, заявил, что дальше не поедет, а я могу догнать носильщиков и с ними продолжить путешествие. Так я и сделаю. Из деревни действительно недавно вышли двое с моим рюкзаком.
Вскоре я их нагнал. Один подошел к какому-то заграждению, вывел коня, погрузил ему на спину мой рюкзак, взгромоздился сам, и мы поехали дальше. Второй носильщик вернулся домой. Встречные приветствовали нас словами:
— Селамат соре, патер. (Добрый день, отец.)
