откашлялся мужчина. Потом Вера взяла другой телефон. Крикнула:
— О'кей, Берт! Я взяла трубку, Берт.
Он положил трубку и постоял, глядя на нее. Открыл ящик со столовым серебром, пошурудил там. Открыл другой. Заглянул в мойку. Сходил в столовую, вернулся с ножом. Подержал его под горячей водой, пока жир не стаял. Потом вытер лезвие рукавом. Подошел к телефону, согнул провод пополам и перерезал без всяких усилий. Осмотрел концы шнура. И запихал телефон обратно за сковородку.
Пришла она. Сказала:
— Телефон отключился. Ты что-то делал с телефоном? — Посмотрела на аппарат. Подняла его со стойки.
— Сукин ты сын! — закричала она. — Вон, вон, катись, откуда пришел! — Она потрясла перед ним телефоном. — Хватит! Я добьюсь от суда, чтоб тебя и близко сюда не подпускали, вот что я сделаю.
Телефон дзинькнул, когда она хрястнула им о стойку.
— Я пойду к соседям и вызову полицию, если ты сейчас же не уберешься!
Он взял пепельницу. Он держал ее за край. Он застыл с ней, как человек, собирающийся метнуть диск.
— Пожалуйста, не надо, — сказала он. — Это же наша пепельница.
Он вышел через заднюю дверь. Ему смутно представлялось, что он смог что-то доказать. Он надеялся, что сумел что-то прояснить. Главное, скоро у них будет серьезный разговор. Есть вещи, о которых нужно поговорить, важные вещи, которые нужно обсудить. Они поговорят снова. Может быть, после праздников, когда все войдет в русло. Он ей скажет, что эта пепельница, черт бы ее драл, это, черт его дери, блюдо, например.
Он обошел пирог на асфальте и сел в машину. Завел мотор и дал задний ход. Было трудновато, но потом он положил пепельницу на сиденье.
Покой
Я зашел постричься. Уже сидел в кресле. А наискосок от меня, вдоль стенки, ждали еще трое мужчин. Двоих я раньше не видел. Но у третьего лицо было знакомое, хотя и не вспоминалось, откуда. Я все поглядывал на него, пока парикмахер колдовал над моей головой. Мужчина ковырял во рту зубочисткой. Здоровенный мужик, волосы короткие, волнистые. И вдруг он мне увиделся: в форме, фуражка, зоркие маленькие глазки обшаривают холл банка.
Из оставшихся двоих один был заметно старше, с густой курчавой сединой. Он курил. У третьего, хоть он был и не настолько стар, макушка была совсем лысая, но по бокам волосы свисали на уши. Этот был в ботинках лесоруба, и его штаны лоснились от машинного масла.
Парикмахер положил мне руку на затылок, чтобы поудачнее меня развернуть. Потом спросил у охранника:
— Что, завалил оленя, Чарльз?
Этот парикмахер мне нравился. Мы были не настолько знакомы, чтобы звать друг друга по имени. Но когда я заходил постричься, он меня узнавал. Он знал, что раньше я увлекался рыбалкой. Так что мы говорили о рыбалке. Чтобы он был охотником, не думаю. Но поддержать разговор смог бы на любую тему. В этом смысле он был хороший парикмахер.
— Тут, Билл, целая история. Черт-то что! — отозвался охранник. Он вытащил изо рта зубочистку и сунул ее в пепельницу. Покачал головой: — Вроде и завалил, и вроде — не завалил. Так что на твой вопрос — и да, и нет.
Мне не понравился его голос. Не подходил он охраннику. Не такого голоса стоило ожидать.
Двое остальных подняли на него глаза. Старший был занят тем, что листал журнал и курил, а тот, что помладше, смотрел газету. Оба отложили свое чтение и стали слушать охранника.
— Давай, Чарльз, — сказал парикмахер. — Выкладывай.
Он снова повернул мою голову и продолжал щелкать ножницами.
— Мы на Фикль–Ридж ходили. Мой старик и я с пацаном. На тропах там охотились. Старик засел на одной, мы с пацаном — на другой. У пацана бодун, черт его дери. Аж жабры у пацана зеленые, и весь день воду хлещет — свою и мою. Уже за полдень перевалило, а мы там с рассвета. Но надеялись еще. Так прикинули, что снизу охотники оленей на нас сгонят. Короче, засели за какой-то колодой, за тропой смотрим — и тут из долины снизу, слышим: выстрелы.
— Там фруктовые сады внизу, — сказал парень с газетой. Он без конца ерзал. То одну, то другую ногу закинет на колено, коротко взмахивая ботинком. — Они там шастают, олени эти.
— Точно, — подтвердил охранник. — Залазят туда по ночам и яблочки зеленые жрут. В общем, слышно — стреляют. Мы себе сидим, и тут из подлеска вылетает такой матерый олень — меньше, чем сто ярдов от нас. Пацан его тут же увидел, как и я, — хлоп на землю и давай палить. Дубина. А этой скотине старой — хоть бы хны. Ему-то пацан до лампочки. Но стреляют откуда-то — он не поймет. Не знает, куда сигануть. Тут я пальнул. Да в суматохе этой едва сумел его зацепить.
— Так ты его зацепил? — спросил парикмахер.
— Знаешь, зацепил, — ответил охранник. — В брюхо попал. Он башку уронил и задрожал так. Дрожит весь. А пацан знай стреляет. Я вроде как опять в Корее очутился. В общем, выстрелил еще раз, но — мимо. Тут оленище опять в кусты. Но, ей–богу, ему уже даже фыркнуть нечем. Пацан все патроны зазря потратил. Но я знатно врезал. Засадил ему прямо в кишки. Вот в каком смысле зацепил.
— А дальше что? — спросил мужик с газетой. Он скатал газету в трубку и похлопывал ею себя по колену. — Что дальше-то? Наверно, вы по следу пошли? Они в такие места подыхать уходят — не доберешься.
— Но по следу-то вы пошли? — спросил тот, что постарше, хотя это и не прозвучало как вопрос.
— Пошли. Мы с пацаном за ним пошли. Но с пацана толку ноль. Его травило всю дорогу. Еле телепались. Вот стоеросина-то.
Тут охраннику пришлось хохотнуть, вспоминая ситуацию:
— Пива нахлестаться, всю ночь на ногах, а потом еще, я, мол, на оленя пойду. Сейчас-то из него дурь повыветрилась, видит Бог. Но по следу-то мы, конечно, пошли. И след ведь хороший: на земле кровища, везде кровища. В жизни не видел, чтоб в одном олене столько крови было. Не знаю, как он, сукин сын, на ногах держался.
— Их иной раз надолго хватает, — сказал мужик с газетой. — Всегда в таких местах подыхают, что и не подберешься.
— Я пацана обложил за то, что он промазал, он мне что-то огрызнулся. Тогда уж я ему и съездил. Сюда вот. — Охранник показал у себя над ухом и ухмыльнулся. — Надавал я бобов пацану этому сучьему. Он молодой еще — ему полезно. Словом, стемнело, куда уж тут по следу идти, да еще пацан сзади валяется — блюет и все такое.
— Ну, теперь-то уж этого оленя койоты доедают, — сказал мужик с газетой. — А заодно и вороны с канюками.
Он развернул газету, разгладил ее и положил рядом с собой. Опять поменял ноги. Оглядел нас всех и покачал головой.
Мужик постарше, повернувшись на стуле, смотрел в окно. Закурил.
— Пожалуй, — согласился охранник. — и ведь жалко. Большой был, матерый, сукин сын. Так что, Билл, ответ такой: и подбил я оленя, и не подбил. Но без дичи на столе все?таки не остались. Потому что старик, оказывается, тем временем однолетку добыл. Уже его в лагерь притащил, освежевал, начисто выпотрошил, печенку, сердце, почки в бумагу вощеную завернул и в холодильник закинул. Ведь однолетка.
