все это был только театр.
Лабуде поднял голову. говорил он совсем тихо.
— Естественно, что люди отдаляются друг от друга, и ты уже не знаешь, что заботит ее, не знаешь ее новых знакомых. не замечаешь, как она меняется и почему. письма делу не помогают. а потом приезжаешь к ней, целуешь ее, идешь с ней в театр, спрашиваешь, что слышно нового, проводишь с ней ночь, и снова — расставание. через месяц повторяется та же ерунда. душевная близость, физическая близость, все по календарю, с часами в руках. это невозможно, она в гамбурге, я в берлине, любовь разбивается о географию.
Фабиан взял сигарету и чиркнул спичкой так осторожно, будто боялся причинить боль коробку.
— В последние месяцы перед каждой такой встречей меня охватывал страх. всякий раз, когда леда с закрытыми глазами лежала рядом, дрожа от страсти, судорожно меня обнимала, мне хотелось сорвать ее лицо, как маску. она лгала. но кого она хотела обмануть? только меня, или себя тоже? так как она? избегала любых объяснений, хотя я неоднократно в письмах просил ее объясниться со мной, я должен был сделать то, что сделал. в ночь, когда мы создали инициативную группу, я, наскоро простившись с рассовым и со всеми остальными, отправился к дому леды. в окнах было темно. надо думать, она уже спала. но мне было не до логики. я ждал.
Голос лабуде дрогнул. он схватил с письменного стола несколько карандашей и нервно принялся катать их между ладонями. деревянный перестук сопровождал продолжение рассказа.
— Улица, на которой она живет, широкая и застроена только с одной стороны, с другой — цветочные клумбы, а дальше луга, дороги, кустарник, альстер. напротив дома есть скамейка. на ней-то я и сидел, курил одну сигарету за другой и ждал. по улице часто кто-нибудь проходил, я всякий раз думал, что это леда. так я сидел с двенадцати ночи до трех, измышляя злобные разговоры, бурные сцены. а время шло. вскоре после трех к дому подъехало такси. высокий стройный мужчина вылез и расплатился с шофером. следом за ним вышла женщина, торопливо отперла дверь, вошла в дом, придержала ее, покуда не вошел мужчина, и… дверь за ними захлопнулась.
Машина уехала обратно в город.
Лабуде встал. бросил карандаши на письменный стол, быстро прошелся взад и вперед по комнате и, тесно прижавшись к стене, замер в углу у окна. уставившись на узор обоев, он пальцем водил по нему.
— Это была леда. в ее окнах зажегся свет. я видел, как за гардинами двигались две тени. в гостиной свет погас. осветилась спальня. балконная дверь стояла полуоткрытой. иногда до меня доносился смех леды. ты ведь помнишь, как звонко она смеется! минутами наступала полная тишина — и наверху, в доме, и внизу, на улице, — так что я слышал лишь биение собственного сердца.
В этот момент распахнулась дверь. вошел советник юстиции лабуде, без пальто и шляпы.
— Добрый день, стефан, — сказал он, подошел к сыну и подал ему руку. — давненько мы не виделись, а? я уезжал на несколько дней. надо было дать себе передышку. нервы, нервы. только что вернулся. как поживаешь? выглядишь ты неважно. заботы замучили? что слышно о твоей работе? ничего? ну и канительщики. есть что-нибудь от матери? пусть отдохнет еще две-три недели. недаром этот уголок зовется раем. ей там хорошо. добрый день, господин фабиан. у вас, видно, серьезный разговор? решаете, существует ли загробная жизнь? скажу вам откровенно — нет. жизнь лучше успеть прожить еще до смерти. так что дел по горло, днем и ночью.
— Фритц, ну сколько можно ждать! — послышался на лестнице женский голос.
Советник юстиции пожал плечами.
— Вот вам, пожалуйста! маленькая певичка, большой талант, без ангажемента. знает наизусть все оперы. для длительного общения, пожалуй, холодновата. ну, до свидания. чем спасать человечество, вы бы лучше развлекались. как уже сказано, жизнь надо успеть прожить до смерти. готов дать более подробные справки. не будь таким серьезным, мой мальчик.:—он подал руку обоим и захлопнул за собой дверь.
Лабуде заткнул уши руками, подошел к письменному столу, задумался и после некоторой паузы продолжил свой рассказ:
— Около пяти пошел дождь. в шесть он прекратился. небо посветлело; занимался день. в спальне все еще горел свет. в предрассветных сумерках это выглядело довольно странно. в семь мужчина вышел из дома. выйдя, он свистнул и поднял глаза. леда, в своем японском халатике, стояла на балконе и махала ему. он помахал в ответ. она на секунду распахнула халат: пусть еще раз взглянет на ее тело. он послал ей воздушный поцелуй. мне стало совсем тошно. насвистывая, мужчина пошел по улице. я опустил голову. балконная дверь наверху закрылась. '
Фабиан, не зная, как ему вести себя, сидел недвижимо. вдруг лабуде стукнул кулаком по столу.
— Сволочь! — крикнул он.
Фабиан вскочил с дивана, но лабуде покачал головой и сказал вполне спокойно:
— Ничего, ничего. слушай дальше. в полдень я позвонил. она обрадовалась, что я опять буду у нее. почему я не написал? собираюсь ли я прийти, как всегда, в пять? с недавних пор научные работники кончают раньше. я бродил по портовым улицам, до назначенного часа было еще далеко. потом я поехал туда. она приготовила чай с пирогом и очень нежно поздоровалась со мной. я выпил чашку чая, болтая о пустяках. потом леда сняла с себя платье, белье, накинула кимоно и улеглась на кушетку. я спросил, как бы она отнеслась к нашему разрыву? она спросила, что со мной? у нас ведь решено, что мы поженимся, когда я получу доцентуру. может быть, я ее разлюбил? я сказал, что не в этом теперь дело. ввиду все возрастающего отчуждения, в котором виновата она, наш разрыв представляется мне неизбежным.
Она потянулась так, что кимоно раскрылось, и капризным детским голоском пожурила меня за холодность. сказала, что в нашем отчуждении я повинен больше, чем она, о чем недвусмысленно свидетельствует эта двусмысленная ситуация. затем добавила, что очень трудно в душе перекинуть мост между гамбургом и берлином. да и в сексуальном смысле у нас не все ладно получается. когда она хочет меня, я в берлине, а когда я здесь, любовь похожа на обед, который надо есть, голоден ты или нет. вот если бы мы поженились, все было бы иначе. впрочем, я не должен сердиться. несколько недель назад ей пришлось перенести операцию. она хочет производить на свет наших детей только в качестве моей жены. не сообщила же она мне об этой маленькой неприятности, чтобы не пугать меня. но теперь она уже здорова. почему я не сяду к ней поближе? в ней проснулось желание.
— А от кого был этот ликвидированный ребенок? — спросил я.
Она села на кушетку, и лицо ее исказилось болезненной гримасой.
— И кто был тот человек, с которым ты спала сегодня ночью? — продолжал я.
— Ты бредишь, — сказала она. — ты ревнив, право же, это глупо.
Тогда я дал ей пощечину и ушел. она бросилась за мной, сбежала вниз по лестнице. в дверях остановилась, голая, в распахнутом кимоно, — около шести вечера, — и крикнула, чтобы я остался. но я ринулся прочь и поехал на вокзал.
Фабиан сзади подошел к лабуде и положил руки на плечи друга.
— Почему ты мне вчера не рассказал об этом?
— С этим все покончено, — сказал лабуде. — так меня обмануть!
— А что ей было делать? сказать правду?
— Я не хочу об этом больше думать. мне кажется, что я перенес тяжелую болезнь.
— Ты все еще болен, — сказал фабиан, — ты по-прежнему любишь ее.
— Это верно, — согласился лабуде. — но мне удавалось справиться и не с такими, как я.
— А если она тебе напишет?
— Между нами все кончено. пять лет я прожил, теша себя иллюзиями, этого довольно. худшего я тебе еще не сказал. она не любит меня, да и не любила. только теперь, когда подведена черта, счет вдруг сошелся. только теперь, когда она, лежа рядом со мной, хладнокровно меня обманывала, я понял наше прошлое. за пять минут я понял все. и списал в архив! — лабуде подтолкнул друга к дверям. — а теперь идем. мы приглашены к рут рейтер. идем, мне многое надо наверстать.
— Кто такая рут рейтер?
— Я сегодня с ней познакомился. у нее ателье, она скульптор, если можно ей верить.
— Я всегда мечтал стать натурщиком, — сказал фабиан и надел пальто.
