Зойка поглядела на запертую дверь Лавровых, на мертвый, немой звонок, оглянулась на девчонку. «Может, она… — зачем-то подумала Зойка, — не совсем нормальная. Наплела тут, дурочка». Ах, как бы это было хорошо, вот приоткрылась бы эта дверь, и Димка в майке и трусах, а может быть, обернутый байковым одеялом, высунул бы голову и сказал:
«И поболеть не дадут». Или что-нибудь еще. Но этого уже не может быть. Девчонка вовсе не дурочка.
На лестнице встретилась бабушка и сразу начала говорить без передышки, без остановки, что она два раза в день ходит к Наде, носит клюквенный морс, потому что «она а рот ничего не берет, а только пьет и пьет». Зойка слушала, онемев, опять про телеграмму и про Димку, который тут же вылетел на самолете, и про Надю, которая «не доходила до своего сроку и от потрясения родила девочку, несчастную сиротиночку, в которой и шести фунтов нету, и что лучше бы ее господь прибрал и руки бы Наде развязал, но нет, разве теперь доктора допустят, выходят в вате, на грелках, а у нее-то, то есть у самой Нади, и молоко пропало… Вот какая беда стряслась нежданно-негаданно, вот чего он наделал, покойный Федор Петрович…»
Зойка шла длинным бульваром и не видела ни свежих листьев, ни молодой травы на газонах. Просто это была длинная-длинная дорога. Весь этот кошмар: Федор Петрович — покойный, девочка-сиротиночка… просто не укладывался в голове. Зойка шла быстрее и быстрее, почти бежала, чтобы рассказать… Кому? Вере? Классной руководительнице или маме? Нет, мама испугается. Бабушке.
Бабушка так и ахнула, потом заплакала и очень жалела Димкину мать. Жалела и отца, но как-то с упреком, что такой молодой, здоровый, а оставил их одних. Зойку очень удивило, что бабушка говорит почти так же, как старушка соседка, вроде Федор Петрович это сделал по доброй воле.
— Не по доброй воле, — вздохнула бабушка, — да его теперь уж не вернешь, а им жить надо. Одной с троими…
Оказалось, что Димка теперь в семье за старшего, за хозяина, а какой он хозяин, когда ему пятнадцатый не дошел. Зойка как-то не подумала, не успела подумать, что Димка теперь за хозяина. Что это значит, не совсем представлялось, но, конечно, будет много хлопот, особенно, наверно, с этой маленькой девочкой. Что, это очень мало — шесть фунтов?
Бабушка только махнула рукой и показала столовую ложку. Зойка была поражена.
— Ну, не совсем уж такая, а все равно нечего в руки взять.
9
Зойка долго не могла уснуть. За окном давно затихли ночные шорохи машин. Один раз в ее жизни была такая же ночь: перед воскресеньем, когда впервые должна была она поехать с отцом в больницу к маме. Было очень тревожно и радостно, и страшно. Какая она, мама? Не просто какая, то есть симпатичная ли, добрая, хорошая, но еще и, самое главное, здорова ли? Совсем ли здорова, так что можно взять ее домой, чтобы была, наконец, мама, как у всех. Ах, это такое счастье, когда мама ходит по комнате, позвякивает чем-то на кухне… Неужели все это теперь будет? Было страшно, но была радость: будет, будет, будет… Бабушка тогда встала и дала Зойке каких-то капель. А теперь… квартира Лавровых пустая, Димка за тысячи километров. Что он делает сейчас? А что он должен там делать? Он вернется один. Какие слова скажет маме? Самые первые слова…
Она пришла в школу пораньше, чтобы поговорить до урока с Инной Макаровной. В учительской была только завуч, она глянула на Зойку и спросила:
— А что случилось? Господи! — прошептала она и откинулась слегка назад. — У Лаврова?
Стало еще тревожнее оттого, что такая строгая, сухая, как считали все ученики, завуч совсем по- простому всплеснула руками и сказала «господи». Потом она немного опомнилась, застегнула уже застегнутые пуговицы на жакете и кивнула:
— Сядь пока.
В учительскую приходили учителя, и каждый входящий спрашивал:
— Что такое? Как? У Лаврова?
От этого «Как? У Лаврова?» у Зойки сжималось сердце. Она сидела в уголке учительской, о ней как бы забыли, все говорили про Димку, какой он толковый мальчик, немного, правда, замкнутый в последнее время, но это возрастные явления, а вообще прекрасный мальчик, а вот теперь стоит вопрос об учебе.
— Мы поможем! — сказала Зойка. Она подумала, что речь идет о контрольных и об экзаменах, а Диме теперь как старшему в семье будет много хлопот. Но оказалось, что нет, экзамены он сдаст прекрасно, но вот девятый класс? Зазвенел звонок, Зойка вышла из учительской. Димка не будет учиться дальше? Нет, учиться, конечно, будет, но уйдет из школы в техникум или в вечернюю школу. Не будет Димки?
Учительница географии вошла в класс вместе с Зойкой и начала урок, как обычно. Слушала терпеливо нудный ответ Соломиной, поправляла ошибки. А ведь только что она была совсем другой там, в учительской. Прижав ладонь к щеке, качала головой и что-то говорила, а потом захватила не свой журнал, и учительница пятого класса выдернула его у нее из-под мышки уже в коридоре. Неужели она так быстро взяла себя в руки? Или она притворялась? Наверное, взяла, надо уметь владеть собой. Зойка глубоко вздохнула. Э-э, ничего и не взяла. Вон Соломина показала совсем не тот приток, ах, даже и не той реки, а учительница посмотрела и кивнула головой.
Дома пахло пирогами, на столе стоял огромный букет сирени. С чего это? С какой радости? Зойка нахмурила брови. Во-от что, папа приехал из командировки, вон слышен его голос в спальне.
— Зойка! — крикнул он через дверь. — Знаешь, от кого эта сирень?
Отец вышел с полотенцем в руках которым, вытирал затылок. Видно, не хватило терпения вытереться как следует в ванной, целых три недели не разговаривал с мамой, работал на каком-то дальнем участке. Зойка давно поняла, что отец скучал без матери в командировках и первые дни, когда приезжал, не хотел оставаться один и ходил за ней взад-вперед из кухни в столовую, пока она что-нибудь делала, и все рассказывал, рассказывал. Сам он этого, конечно, не замечал.
— Знаешь откуда? Из тети Полиного сада. Остановился у нее на денек. Ничего старушка. Молодцом, еще бодрая. Всех нас приглашала на лето.
Бабушка стала собирать к обеду, Галина Сергеевна ей помогала, а Николай Максимыч ходил за ней туда и обратно, потирал ладони, собираясь поесть своего, домашнего:
— Ага, рассольник! У-у, блинчики! Как это вы угадали?
Как будто дома не знали, что он любит. Зойке всегда было хорошо, когда отец дома. Особенно, когда он в приподнятом настроении и говорит немного громче и охотнее, чем обычно. Вот и сейчас стало так же хорошо от его голоса, от радостной суетни мамы и бабушки, от воспоминаний о тете Поле. Она прислала еще мешочек крупного желто-розового гороха, который, не закончив толком обеда, стали жарить на большой сковороде.
Николаю Максимычу хотелось скорее показать Зойке, какая это «расчудесная штука» — жареный горох, как он начинает «стрелять», то есть с треском лопаться и вылетать со сковородки в потолок. На кухне приятно запахло жареным горохом, отец помешивал его ложкой, сыпал на ладонь, подбрасывал на ней горячие горошины и пробовал их на зуб. И все это с рассказами о детстве, о деревне, где жареный горох был единственным лакомством.
Зойка смотрела на отца и слушала, пока под сковородкой не погасили огонь. Тут только она вспомнила: «Димка». Она вышла из кухни, закрыла за собой дверь. «Вот уже целый час, ах, даже час сорок минут, я отдыхаю, улыбаюсь, ем, и даже с аппетитом, как будто ничего не случилось. Как я могла? Какой же я друг?» Она вспомнила, как где-то читала, что у человека случилось горе, большое, страшное. Он шел по улице, а кругом было солнце, люди разговаривали, смеялись. «Почему светит солнце… теперь? — кричало внутри человека. Почему они смеются? Почему не остановилось все, не замерло, не померкло?»
Зойка думала тогда, прав этот человек или нет? И спросила отца. Оказалось, неправ. Человечество огромно, сказал отец, и каждый час, каждую минуту к кому-то приходит радость, а к кому-то и горе. И если от этого должно погаснуть солнце, замереть смех, то что же будет? Вечное уныние. Нет. Жизнь идет своим чередом, и пусть она будет чем дальше, тем светлее и радостнее. А горе каждому надо переживать самому, ну и конечно, делить его с близкими и друзьями. «Вот если твой друг весел, когда у тебя горе, если у него
