В световом году: стихотворения

перроне в рытвинах глубоких
еще с времен тоталитарных,
скорее серых, чем жестоких.

На улице — где все бессрочно
почти друзья поумирали
и сосунки в трущобах блочных
диковиною нынче стали,

уже светает; припозднился:
листва осыпалась дотоле.
Когда-то ведь и я родился
при Джугашвили на престоле.

Жизнь прожужжала мимо уха.
На кнопку надавлю упрямо.
Слепая, мне по грудь, старуха
не сразу и откроет… Мама.

1996

TRAVESTI

Актриса кажется подростком,
бежит по сцене вдаль и вдоль,
а ночью худо спит на жестком:
гостиница — её юдоль.
Не скоро кончатся гастроли,
но, Боже мой, какая глушь,
как мало воздуха и воли,
и склонных к пониманью душ!
Никто ей здесь не знает цену.
В гримерной — сырость погребка.
Пытались долететь на сцену
два-три уклончивых хлопка…
(Но и потом, после работы,
плечистой приме не в пример,
закуришь — и не знаешь, кто ты:
нимфетка или пионер.)
Папье-маше, картонный ужин,
пустой сосуд из-под вина,
сундук брильянтов и жемчужин —
всё, всё дороже, чем она.
И впрямь, в подкрашенном известкой
её лице — какая соль?
Какая сладость в бюсте плоском?
В головке, стриженной под ноль?

«Некогда в Лa-Рошели ветер из Орлеана…»

Некогда в Лa-Рошели ветер из Орлеана
законопатил щели запахом океана.

Лучше любой закуски памятной в самом деле
тамошние моллюски; около цитадели

что-то, казалось, сильно серебряное вначале
чайки не поделили у буйков на причале.

Слышался в их синклите визг сладострастный или
«гадину раздавите!». Взяли и раздавили.

Вот и стоит пустою церковь, светла, стерильна,
перед грядущим сбоем мира, считай, бессильна.

О глухомань Вандеи! Жирная ежевика!
Как ни крупна малина — ей не равновелика.

…Крепкий старик мосластый жил через дом от нашей
хижины дачной, часто виделись мы с папашей.

Что-то в его оснастке, выправке — не отсюда:
словно, страшась огласки, исподволь ищет чуда.

Ярость ли стала кротче, кротость ли разъярилась,
жизнь ли на просьбе «Отче…» как-то остановилась?