Одно из наших трёх больших беспокойств, если мы можем ограничиться тремя, заключается в том, что когда Томми влетел в дом, шум от этого привлёк окружную пожарную команду, и что они бросятся к дому, увидят то, что Хискотт не может позволить им увидеть, и большое количество людей погибнет до того момента, как с ним будет покончено. Но Эд отслеживает трафик радио в диапазоне для спецслужб плюс все телефонные и мобильные звонки отовсюду с территории «Уголка», и говорит, что никто, судя по всему, не обратил внимания. Сирены, ветер, огонь и общее беспокойство, должно быть, предоставляют Томми достаточное прикрытие.
Мне почти что больно об этом думать, но ещё одно из наших наибольших беспокойств заключается в том, что Хискотт использует кого-то из моей семьи, чтобы убить Томми или что Томми будет вынужден убить кого-то из моей семьи, когда он нападёт. Так или иначе, знаете, я могу совершить самоубийство, если это случится, или если я не умру, то умрёт что-то во мне, и я уже никогда не буду прежней и не захочу быть.
Если хотите знать, третья вещь, которая сводит нас с ума – или сводит меня с ума, так как Эд просто неспособен сойти с ума – думать о тех трёх постояльцах мотеля, которых Хискотт забрал в свой дом за эти годы, этих отшельников никто не хватился, и они больше никогда не вышли. Эд думает, возможно, сумасшедший старый Хискотт мог сделать нечто большее, чем контролировать их разум. Он говорит, что, вероятно, после той инъекции клеток пришельца со временем Хискотт стал больше пришельцем, чем человеком, и поэтому стал способным заразить тех троих и обратить их тоже в нечто вроде пришельцев. Знаете, как укус вампира или что-то менее тупое, чем укус вампира. Эд знает всё, что Хискотт и его команда узнали о пришельцах, потому что у него есть доступ к тем файлам. Он говорит, что это самое впечатляющее собрание информации. Так что с чем бы Томми ни имел дело в этом доме, это не близкий контакт третьего рода в добром спилберговском стиле.
В течение последних пяти лет я возносила свои лучшие молитвы каждую ночь, не пропустила ни одной, хотя должна признаться, если это не разобьёт сердце моей маме, я прекратила это делать около года назад. В смысле, молитвы об освобождении от Хискотта только заставляют меня ожидать освобождения вскорости, и когда молитвы остаются без ответа, ты чувствуешь себя ещё хуже и задумываешься, в чём смысл. Я не критикую Бога, если вы так думаете, потому что никто не знает, почему Бог поступает так или иначе или как Он считает, и Он несравнимо умнее любого из нас, даже умнее Эда. Говорят, что Его пути неисповедимы, что, несомненно, является правдой. Что я хочу сказать, так это то, что все эти молитвы придумали люди, возможно, Бог никогда не просил нас этого делать. Да, правильно, Он хочет, чтобы мы любили Его, и Он хочет, чтобы мы почитали Его, так что мы будем жить правильно и творить добро. Но Бог есть добро – правильно? – и чтобы быть истинным добром, необходимо обладать скромностью, мы все знаем это, так что если Бог лучший из лучших, то он также скромняга из скромняг. Правильно? Так что, может быть, это мешает тому, чтобы Его восхваляли круглосуточно, называли великим и могущественным всё время. И, возможно, Его немного сводит с ума то, что мы всегда просим Его решить наши проблемы вместо того, чтобы хотя бы попытаться решить их самостоятельно, что Он и заставляет нас делать. В любом случае, вследствие всего этого, после того, как я практически отказываюсь от молитв и нахожусь в глубокой чертовской уверенности, что Бог слишком скромный, чтобы сидеть целыми днями, слушая наши молитвы и мольбы к Нему, забавная штука заключается в том, что я молюсь, как сумасшедшая, за Томми. Подозреваю, безнадёжно.
Когда я достигаю конца лестничного коридора, за мной доносится звук проворачивающейся ручки двери, ведущей в подвал. Дверь сделана из куска хорошего махагониевого дерева[93], засов толстый, петли из почерневшего железа. Потребуется порядочное усилие, чтобы выбить её, и шум будет мне достаточным предупреждением. Проворачивание прекращается, и всё тихо.
Шестипанельные светильники, расположенные по бокам передней двери, дают в фойе лишь тусклый и холодный свет, частично из-за кислотных орнаментов в виде вьющегося плюща, запечатлённых на большей части стекла. Также переднее крыльцо выходит на запад, с другой стороны от наибольшей яркости утреннего солнца. Подоконник серый от толстого слоя пыли, засыпан мёртвыми комарами, мёртвыми мухами и мёртвыми пауками.
По левую руку расположена общая комната, забитая украшенными цветочными узорами «честерфилдами», нагруженными декоративными подушками, красивыми креслами с подголовниками и скамеечками для ног, антикварными шкафами и несколькими горшками для растений, в которых некогда цветущие папоротники сейчас висят в виде коричневых пересохших веток, ковёр под ними покрыт погибшими листьями. Всё там в пыли и паутине, тишина, воздух кажется более влажным в передней части дома, чем в задней.
Обшитая махагониевыми панелями библиотека справа от фойе предлагает впечатляющую коллекцию книг, но они источают запах плесени. Когда я включаю свет, масса мошкары взлетает с книжных полок, оставляя свой банкет из покрытой сырой пылью куртки и прогнившей подкладочной ткани, явно подавляющее их большинство здесь, а не в рабочем кабинете. Мгновение они мечутся туда-сюда, возбуждённые, но без цели.
Несколько находят прибежище на потолке, другие располагаются на паре клубных стульев, обшитых под тон коричневой кожи, с которой они гармонируют, и масса их летит роем на меня, за меня, из комнаты. Их мягкие тела и ещё более мягкие крылья задевают моё лицо, которое я опускаю вниз и прочь от них, пугаясь контакта настолько сильно, что меня это удивляет.
В центре библиотеки стоит антикварный бильярдный стол с искусно выпиленными ножками и двумя вырезанными позолоченными львами в качестве вспомогательных упоров, которые прикреплены к ножкам. Экскременты чешуйницы обыкновенной[94], идущие через зелёный войлок игровой поверхности, исчезают из вида в лузах.
Даже в самой ужасной окружающей обстановке, в присутствии сильно испорченных людей, которые не хотят ничего, кроме того, чтобы меня убить, я имею склонность искать источник для веселья между молотом и наковальней, между которыми я нахожусь. Не в этот раз. Атмосфера в этом доме пагубная, противная, настолько нездоровая, что я чувствую, как будто самая опасная вещь, которую я когда-либо делал – дышать воздухом внутри него.
С одной стороны бильярдного стола лежит предмет, который не менее загадочен при близком осмотре, чем с расстояния. Сферический, но не идеально, около пяти футов в диаметре, он не походит больше ни на что другое, как на огромную версию набивного мяча, который мужчины раньше кидали друг другу в качестве упражнения, до того, как спортивные клубы стали высокотехнологичными. На предмете несколько серых пятен, и он зернистый, как кожа, но у него нет стыков или швов, а блеск лакировки не похож ни на одну выделку кожи, которую я когда-либо видел. Несколько лампочек на люстре над бильярдным столом гаснут, но свет, мерцающий на поверхности этой непонятной конструкции, во многом похож на лунный свет, играющий на тёмной воде.
Моё восприятие природы объекта меняется в одно мгновение, когда поверхность оказывается не лакированной, а влажной. Капля влаги вырастает на его поверхности и капает по изогнутой траектории на ковёр. Затем что-то внутри большого мяча дёргается.
Когда я поспешно отскакиваю назад, поверхность этой вещи показывает себя больше как покров, чем ткань, как кожу, которая сейчас сбрасывается с быстрым скользящим звуком, открывая скрюченную форму, которая в этом покрывале поднимается с тревожным проворством, становясь почти семи футов высотой. Конечности соединены способом, который больше похож на механизм, чем на кость, но это не робот. Оно кажется и рептилиеобразным, и насекомообразным, его тело так сильно напряжено в руках и ногах, что они кажутся иссохшими, но при этом сильными. В торсе, в районе плеч оно кажется менее рептилиеобразным и менее насекообразным, чем человекообразным, и, несомненно, стоит оно прямо. Серая мантиеобразная масса кожи падает вокруг него складками, похожими на плащ, а его тело, наоборот, бледное с грязно-
