жёлтыми полосками.
Нужно бежать, но я знаю, что если повернусь спиной, то это будет приглашением к нападению. Кроме того, всё в нём говорит о скорости, и о том, что оно схватит меня до того, как я сделаю дюжину шагов.
Из-за своей неуравновешенной матери и её способа урегулирования угроз с помощью огнестрельного оружия как основы техники воспитания детей, я всю свою жизнь испытывал неприязнь к оружию, хотя в данный момент я люблю то, что находится у меня в руках. Я не решаюсь использовать его только потому, что я ещё не знаю полностью природу своего противника, так как его лицо остаётся укрытым в тёмный капюшон, являющийся частью его плащеобразного облачения из спущенной кожи.
Существо поднимает свою висящую голову, капюшон слетает и повисает вокруг его шеи как свёрнутый воротник, и лицо оказывается более человеческим, чем каким-то другим. Самка. Засаленные верёвки тёмных волос. Черты, которые могли быть привлекательными до того, как череп был удлинён, а кости утолщены во время неважно какого превращения, которое она перенесла в руках Хискотта.
Одна из постояльцев мотеля, бывшая такой одинокой в мире, который не будет ощущать её недостатка, теперь человеко-инопланетный гибрид, который, вероятно, существует по единственной причине – защищать и служить её хозяину. Даже если в ней ещё остаётся что-то от предыдущей личности, мельчайший уровень самосознания и воспоминаний, каким же ужасным может быть её нынешнее существование, и насколько ненормальным, должно быть, стало это ядро её настоящего «я» в этой чудовищной тюрьме чужого тела и скелета.
Глаза твари молочные, как будто с катарактами, но я уверен, что она может видеть, возможно, так же хорошо в темноте, как и при свете. Я не могу оторваться от этих глаз и вдруг интуитивно понимаю, что скоро должно произойти.
Я падаю на пол, перекатываюсь и вскакиваю, когда, в скользком прыжке длинных и толстых конечностей, похожем на ножницы, тварь пересекает расстояние, которое я оставил между нами, и приземляется точно в том месте, которое я освободил, быстрее кошки.
Когда она поворачивает лицо ко мне, я вижу, что с её лбом произошло что-то экстраординарное. Из центра лба торчит нечто похожее на конусообразный рог четыре дюйма длиной, полдюйма шириной у основания, но острый, как коготь. Нет, не рог, а какой-то полый зонд, с которого свисает единственная капля жидкости, красная, как кровь. Капелька падает, и сегментированный рог втягивается в себя, обратно в череп. В точке, куда он вошёл, виден маленький сморщенный кармашек из кожи, который я до этого не замечал.
Тварь не намеревается меня убить. Меня собираются обратить, как это было сделано с женщиной, в слугу и защитника Норисса Хискотта, во что бы он ни превратился.
Я снова знаю, я двигаюсь, наклоняюсь, пробираюсь через стулья, а тварь – там, где я был только что, поворачивается ко мне с шипением гнева и неудовлетворённости.
Я продолжаю движение, перемещаясь вокруг бильярдного стола, держа его между нами, в это время несколько оставшихся мошек снова взлетают и танцуют около люстры, их искажённые тени гоняются за чешуйницей обыкновенной по зелёному войлоку.
После своего гибридного второго рождения Хискотт стал, возможно, медиумом, в том смысле, что он может проводить внетелесный опыт и вторгается в разум других; поэтому эта тварь, служащая ему, может обладать несколько похожей способностью, только в меньшей степени. В самом деле, принуждение, которое я чувствую в пристальном взгляде этих молочных глаз – намёк на то, что производится попытка произнести что-то вроде заклинания и привести меня в состояние, в котором я буду неспособен сбежать или защитить себя.
Благодаря моим способностям, эта тварь имеет надо мной не больше власти, чем Норрис Хискотт. Но, возможно, её попытка задержать меня на месте с помощью психической шпильки, как лепидоптеролог[95] крепит бабочку к доске для образцов, открывает канал между нами, который передаёт замысел твари по отношению ко мне.
Затем я осознаю, что утратил не только удобный случай убить тварь. Хуже того, я больше не держу пистолет в двуручном хвате. Я позволил дулу отклониться от цели. Всё же, я отчасти восприимчив к бессловесным указаниям твари.
Поднимая оружие двумя руками, я не могу пошевелиться, тогда как мой противник может, и внезапно появляется надо мной, хватая мою голову обеими костлявыми руками, чтобы, крепко удерживая меня, ужалить. Она смердит жжёными спичками, гниющими розами. Молочные глаза – две чаши с дымящимся анестетиком и горьким ядом. Сильный гибкий чешуйчатый хвост, прежде незамеченный, хлещет по моим ногам. Плащеобразная масса сброшенной кожи вздымается и затем собирается окутать моё тело, как будто я скоро стану монахом её сатанинского ордена, в мантии с капюшоном, и луноглазым, как она.
Первый выстрел попадает твари прямо в грудь.
Её захват моего черепа становится только сильнее. Влажный рогообразный зонд высовывается из её лба. Она поднимает назад свою горгонью[96] голову, так лучше протыкать рогом мой череп, подключив мозг к мозгу.
Зажатый между нами, направленный вверх, пистолет выстреливает, выдалбливая кусок плоти и откалывая клин челюсти от лица демона, мгновенно обрывая её победную ухмылку.
Омерзительный плащ из кожи скатывается с меня, хвост раскручивается с моей ноги, одна мозолистая липкая рука скользит по моему лицу, но голова твари ещё раз бросается вниз, чтобы проткнуть мой лоб.
Выпущенная в этот краснозубый и воющий рот, третья пуля спасает меня, просверливая мозг, пробив затылок и врезавшись в потолок. Необычно сочленённые ноги сгибаются так и этак, скрюченные руки, кажется, ищут, за что ухватиться в воздухе, и тварь падает, опрокидывается назад, лицом вверх, в её глазах нет больше блеска, плащ из кожи, как погребальный саван, обёртывает её тело.
Она лежит неподвижно, исключая скрученный воротник излишней кожи вокруг её шеи. Возможно, это какой-то посмертный рефлекс: этот тёмно-серый свёрток разматывается, проталкивая себя между ковром и расколотым черепом, и крадётся по верхней части головы, по лбу и по лицу, вследствие чего оно колышется и становится таким же безжизненным, как и лицо, которое накрывает, как будто твари было дано право ходить по Земле при условии, что и при жизни, и в смерти она признаёт стыд за свой внешний вид и свои намерения.
Из подвала доносится нечеловеческий вопль, который может выражать ярость, хотя по мне это больше похоже на плач, скорбь, накладывающийся на отчётливые нотки острой тревоги. Это также вопль безумия, меланхоличной отчуждённости от всего, что может дать утешение.
Я мог бы пожалеть то, что горюет и съёживается в темноте внизу, если бы не предполагал, что оно – ровно такое же, как и та, которую я только что убил, и что, если дать шанс, оно обратит меня в члены своего улья.
Когда печальные рыдания затихают, я думаю сидеть и ждать, когда Хискотт и его третий охранник придут в поисках меня вместо того, чтобы рисковать, продолжая искать, когда за каждой закрытой дверью может ожидать грабитель разумов и коллекционер душ. Но загаженная насекомыми мебель не привлекает меня, и глубоко нездоровая атмосфера вытравит смелость, если я задержусь слишком надолго.
Вонь жжёных спичек и прогнивших роз обвалакивает меня, и я чувствую себя запачканным прикосновением этих рук и объятиями этого плаща. Мне ничего так больше не хочется, как вымыть руки и лицо, но даже если я осмелюсь задержаться, чтобы смыть запах, то всё равно не верю даже в то, что вода в этом месте безопасная и чистая.
Оказавшись снова в фойе, я стою, слушая дом. Омут тишины на фатомы [97] в глубину не встревожен ни одним течением, ни одна волна не беспокоит его поверхность.
Когда я поднимаюсь по лестнице, ступени слегка поскрипывают, отмечая моё расположение шаг за
