всех против всех: учеников между собой и против учителей, учителей против учеников — и так же, вероятно, между собой. Языковые распри и выпирающее отовсюду националистическое фенноманство[35] в печатных органах исчерпывающе представленное газетой К. Ф. Кивекаса[36] «Эхо», вполне могли давать для этого поводы.
Нам, ученикам только что образованного финского государственного лицея, это давало повод прежде всего к постоянным дракам с учащимися шведоязычного государственного лицея, каковые схватки обострялись на те пару часов в неделю, когда нам приходилось заниматься в последнем физкультурой и завоевывать его превосходный гимнастический зал в рукопашной битве или снежной войне у столь же упорного и зловредного неприятеля. Неизбежным местом штурмового прорыва и обороны был, естественно, школьный коридор, где пощады не просили и не давали, но где совершалось так много безымянных и бесславных геройских подвигов.
Вообще же местные школьные условия были достаточно убогими. Финноязычному лицею, в котором количество учащихся было, естественно, во много раз больше, чем в шведоязычном, приходилось ютиться в тесных съемных комнатах, где не хватало даже воздуха для дыхания и где из-за этого внезапные обмороки во время молитвы были совсем не редкостью. В то время как большой шведоязычный лицей со своим постоянно редеющим содержимым красовался на краю лучшей городской площади. С этим упущением покончено было только благодаря энергичной деятельности Г. 3. Юрьё-Коскинена[37], заставившего упомянутые школы поменяться зданиями.
Обучение в школе было формальным и устаревшим. Единственной значительной индивидуальностью там был учитель религии Магнус Розен-даль, уроки и весь облик которого напоминали нам отлитого в бронзе римлянина. Знакомство с Рид-бергом, Понтусом Викнером, Снойльски[38] и прочей скандинавской литературой, внезапно проскальзывавшее в каком-то слове или словесном обороте, заставляло интересующегося поэзией слушателя тут же навострить уши.
Для примера — его урок из первой Моисеевой Книги бытия. Никакого опроса домашнего задания, даже ни одного вопроса, но все — как бы лекция для развитых мыслителей.
Главным содержанием речи было примерно вот что: «В этой книге сперва говорится: «в начале». Где — в начале, в начале чего? В начале времени. Ибо человек живет в настоящем времени, а не в вечности. Затем там сказано: «и стал свет». Как мог свет настать прежде луны, солнца и всех светил небесных? Не один современный знаток естественных наук останавливался перед этим в недоумении, более же крупные исследователи пошли дальше и глубже, раскрыв перед нами и по сию пору таинственный мир электричества. Так слово в слово подтверждается рассказ о сотворении мира, точно совпадая также и с научным естествознанием, хотя и проповедуя отдельные его истины своими великими символами».
И т. д. и т. п. В той классной комнате ты бы услышал, как падает иголка. Так с нами никто еще не разговаривал. Еще никто не обращался с нами как с развитыми индивидуумами и людьми, ищущими истину.
И по-видимому, позднее ни для кого из его бывших учеников не явился неожиданностью его роман «Огонь Господень».
Но в общем школьная жизнь не оставила никаких достойных упоминания следов, по крайней мере в авторе этих строк, если не считать таковыми то маленькое товарищество, членами которого были, в числе прочих, теперешний доцент К. С.Лаурила и министр Ю. Э. Сунила[39] .
Глубже повлияли, естественно, усердные посещения городского читального зала и страстное абонирование романов из его библиотеки, когда Вальтеры Скотты, Куперы, Дюма, Авг. Бланше и Маури Йокаи проглатывались со всем безграничным аппетитом возраста.
Ну а собственные литературные занятия? Они по большей части отошли на второй план. Слишком переполняли впечатления новой, более многообразной жизни.
Как важнейшее литературное событие того года запомнилась лишь одна встреча с покойным отцом, который, из последних сил замеряя тракты своей губернии, случайно заехал в Оулу.
Я жил, разумеется, как и он, у старой тетушки Ольги Кирениус. Однажды, когда мы были наедине, он заговорил о моих первых литературных опытах.
Я залился краской, мне хотелось провалиться сквозь землю, и меня бросало то в жар, то в холод.
Вероятно, он заметил, что я остолбенел от смущения, но, к моему удивлению, он и не думал сердиться по поводу невыполненных домашних заданий.
— Тебе не нужно стыдиться их, — ободрил он меня с подчеркнутой, необычной мягкостью. — Когда-нибудь они могут принести тебе славу, как Оксанену.[40] И отнюдь не зазорно, что сын пастора из Иисалми Юхани Ахо[41] или мой собственный сын Казимир Лейно который, кроме того, магистр философии — пишут. Но если Хейк-ки Мериляйнен, мой помощник, не получивший никакого образования, примется писать, так это он будет дурака валять.
И он дал мне добрый совет — стать образованным человеком, как и другие по-настоящему значительные писатели, чтобы я мог учить литературе и других. И даже теперь весьма похвально, что я, помимо школьных занятий, упражнялся в таком во всех отношениях прекрасном и просвещающем искусстве, которое может стать большой радостью и для окружающих. Поэтому мне совершенно не надо стыдиться и теперешних стихотворных проб и прятать свои тетради в синей обложке в мусор за конюшней или в кучи стружек, где их все равно найдут служанки и батраки. Будущей осенью я должен привезти их ему, для хранения в его собственном комоде.
Эта будущая осень не настала никогда. Он умер вскоре, той же зимой, в последний раз я видел его в рождественские дни. Когда он умер, я уже вернулся в город, где учился, и не могу сказать, что я очень сильно горевал об этом событии. Трагичность его, как и связанную с ним трудность собственной судьбы, я успел уже задолго до этого гораздо достовернее и серьезнее пережить в своем воображении.
Одну деталь о его смерти мне все-таки рассказали, и я думаю, что это правда. Отец, уже много лет принимавший таблетки, порошки и всякие микстуры, которые прописывал ему окружной врач Инберг, однажды по-братски спросил у того:
— Есть от них еще хоть какой-то прок?
— Нет, — сказал этот на редкость честный окружной врач после минуты тягостного раздумья.
— Хорошо, — ответил на это отец. — Спасибо за старую дружбу.
Один ушел со слезами на глазах, а другой повернулся к стене, пролежал так еще три дня, ни на что не реагируя, ни с кем не разговаривая, и умер, как лесной зверь в своей берлоге.
Но я же собирался говорить о своих литературных устремлениях. Черед их пришел только на следующее лето, причем в такой знаменательной форме, что это в одночасье решило мою будущую писательскую деятельность.
Именно в то лето мой старший брат Казимир Лейно прибыл домой из Парижа, он вернулся совершенно французским господином, целиком изменившим свой прежний провинциальный облик. Тем же летом приехал и самый старший брат, О. А. Ф.Лёнбом (Мустонен), освободившийся на несколько недель от тяжелой учительской и журналистской работы, — он был самым веселым из всех и хотел дать нам, двоим младшим братьям, возможность продолжать школьное образование в его доме «цыгана от науки» в Хямеенлинна.
В тот раз дома собралось одновременно больше братьев и сестер, чем когда-либо на моей памяти. А именно: три сестры, старшая из которых сошла с ума раньше, чем я себя помню; вторая, окончившая курсы усовершенствования учительница, вынужденная из-за ослабевшего слуха оставить работу в школе, и третья — только что закончившая курсы курносая школьница, не способная ни на мгновение перестать смеяться и вообще воспринимать мир с серьезной стороны. И вдобавок к ним пятеро братьев: один — теперь уже давно покойный техник-строитель, умерший помешанным, второй — жизнерадостный и помолвленный молодой землемер по имени Карл, и поныне все такой же веселый, живущий пенсионером в Каяни; третий — тоже помолвленный, во втором классе бросивший лицей земледелец и продолживший затем свой
