И две тысячи лет Христианства стали реальностью для нас в этот момент; хижины, усадьбы, райские места — мы все посетили; звезды сверкали, чтобы вести Господина через снега. А на фермерском дворе мы слышали, как животные ворочаются в своих стойлах. Нам дали печеных яблок и горячих сладких пирожков, источающих для наших ноздрей запах мирры, а в нашей деревянной коробочке, когда мы направились домой, находилось довольно злата, чтобы одарить всех.
Лето, июньское лето, с зеленой кожей земли, когда весь мир раскрывается и бурлит, — как и зима, наступало внезапно и узнавалось вами утром, еще в постели, даже не успев как следует проснуться — по кукушкам и голубям, оглашающим лес с самого рассвета, по теньканью синиц в цветущих грушах.
На потолке спальни почти сквозь сон проступало пятно растекающегося солнечного света — отражение озера, отброшенное сквозь деревья быстро поднимающимся солнцем. Все еще в полусне я наблюдал на потолке над собою его перевернутое мерцающее изображение, видел каждое движение его сомнамбулических волн и проекцию жизни на его поверхности. Время от времени его пересекали разбегающиеся стрелки, запоздалые следы шотландских куропаточек; я видел рябь, возникающую вокруг каждого стебля камыша. Мельчайшая подробность жизни озера, казалось, отражалась тут. Затем внезапно вся картина разлеталась на осколки, разбивалась вдребезги, как зеркало, и, обезумев, рассыпалась на крохотные золотые шарики, неистово дрожащие. Я почти слышал сильное хлопанье крыльев по воде, образующее устойчивое крещендо, и вот поперек потолка проносились тени лебедей, уходящие в сонное утро. Я угадывал их крики над домом, наблюдая за хаосом света над собой. Потом все медленно восстанавливалось и собиралось в звездочки, снова образуя тихое изображение озера.
Вид лебедей, улетающих с потолка спальни, регулярно сопровождал пробуждения летом. Но вот я уже проснулся и, выглянув в открытое окно, увидел, как гонят коров, услышал крик петухов. Озеро обрамлял буковый лес, и казалось, долина приглашает к Королевской Охоте. Мы использовали буки для сбора листьев, и даже в июне их молодые, плотно сложенные листики служили прекрасным дополнением в салаты.
На улице едва ли кто-нибудь был способен припомнить, что существовали и другие времена года. Никогда вообще не случалось дождей, мороза, облачности; всегда было именно так. От земли по ночам поднималась волна тепла и разбивалась о подбородок. Сад, кружащий голову запахами и мельтешением пчел, горел горячими белыми цветами, причем каждый цветок ослеплял таким накалом, что становилось больно глазам.
Сельские жители воспринимали лето как род наказания. Особенно женщины никак не могли привыкнуть к нему. Ведра воды растекались по тропкам, пыль сбивалась в комья, одеяла и матрасы языками свисали из окон, тяжело дышащие собаки подползали к дождевым трубам. Какой-то прохожий раз пошутил: «Достаточно ли тепло для вас?», и ему устало ответили истерическим хохотом.
В конюшне строителя, мистера Брауна, хорошо защищенной от солнца, мы помогали его конюху. Мы впитывали жар раскаленной шкуры коня, звук перестука копыт, запах горячей упряжи и навоза. Мы кормили жеребца отрубями, сухими, как ветер пустыни, пока и мы, и конь не закашлялись. Мистер Браун собирался прокатиться с семьей, поэтому мы выкатили двуколку на дорогу, поставили коня в шорах между оглоблями и затянули позвякивающие постромки. Пустая дорога уходила вдаль под слоем пыли, казалось, в долине ничто не шелохнется. Вышел мистер Браун в сопровождении жены, дочери и штафирки-зятя, они взобрались друг за другом в высокую двуколку и расселись, ритуально выпрямившись под нашими взглядами.
— Куда едем, Папа?
— На вершину холма, за глотком воздуха.
— Конь упадет замертво.
— Помолчи, — прикрикнул мистер Браун, уже мокрый от пота. — Еще слово и отправишься домой.
Он передернул поводья, тронул коня хлыстом, и тот с места пошел рысью. Женщины подхватили шляпы при неожиданном рывке. Мы наблюдали за ними, пока они не скрылись из вида.
Когда они исчезли, смотреть больше стало не на что, деревня опять провалилась в тишину. Укатанная дорога, еще незнакомая с автомобилями, пробивалась вверх по долине. Она направлялась к другим деревням, которые тоже застыли, пустые, в жаре долгого летнего дня, ожидая какого-либо необычного зрелища.
Мы посидели у края дороги, пересыпая из руки в руку пыль, строя куличи в сточной канаве. Потом растянулись в траве и немного полежали на спине, глядя в пустое небо. Делать было нечего. Ничто не двигалось, ничего не происходило, кроме лета. Крохотные теплые ветерки обвевали наши лица, семена одуванчиков летали вокруг, запах иссушенной, прожаренной крапивы щипал ноздри, мешаясь с привычным ржавым запахом сухой земли. Июньской высоты трава перемешалась с рогозом. Спутанная масса разнотравья, украшенная цветами и колосьями дикой пшеницы, перевитая цепким горошком, звенела от трудолюбивых пчел и сверкала пурпуром бабочек. Лежа на спине и пожевывая травинку, под пологом травяного леса, мы не слышали ничего, кроме лета; кукушки подчеркивали расстояние до леса порциями своего «ку-ку», мухи жужжали так, что закладывало уши, и иногда на воздушной волне долетала болтовня косилок.
Наконец, мы двинулись с места. Мы отправились в магазин, купили шербета и долго сосали его по очереди со стеблями лакрицы. Если сосать несильно, шербет густо обволакивает язык, так что вы почти задыхаетесь от сладкой пудры; а если вы дунете в пакетик, то он взрывается и вы исчезаете в облаке сахарного бурана. Так, то посасывая, то дуя, кашляя и вытирая слезы, мы шли по лесной тропинке. Мы попили из ручья, чтобы прополоскать рот, поплескали водой друг в друга, устроили радугу. Пруд мистера Джонса кипел жизнью. Он весь зарос крупными белыми лилиями — они поднимались из листьев, как свечки, оплывали и снова возрождались на воде. Беззвучно врезались в воду шотландские куропатки, бегали малые поганки, скользили насекомые. Молодые лягушата прыгали за мухами, ящерки ловили кого-то в траве. Тропа хрустела от корки коровяка, запекшегося и уже не пахнущего.
В тростнике мы встретились с Шестипенсовиком-Робинсоном, и он предложил: «Пошли, повеселимся». Он жил в коттедже дальше по тропинке, как раз за поилкой для овец, около болота. В их семье было пятеро детей, две девочки и три мальчика, и все их имена начинались на С. Их звали Сис и Слопи, Стошер и Сэмми, и наш закадычный друг Сикспенс. Сис и Слопи обе были прехорошенькими и всегда прятались от нас, мальчишек, в крыжовнике. А мы играли с братьями: и Сэмми, калека, был одним из самых проворных парней в деревне.
Их место было прекрасно в любое время года, и с ними приятно было общаться. (Как и мы, они росли без отца; но, в отличие от нашего, их отец умер.) И сегодня, в едкой жаре их болота, мы уселись в кружок на поваленных стволах деревьев, свистели, строгали палочки, играли на губной гармошке, запруживали ручей и строили порты в прохладной глине берега. Потом нашли другую забаву — взяли на голубятне голубей и стали опускать их с головой в бочку с водой и держать до тех пор, пока из клюва не начинали идти пузыри, тогда мы подбрасывали их в воздух. Разбрасывая с крыльев капли, они облетали дом и снова, как последние дураки, возвращались на свои насесты. (У Шестипенсовика был одноглазый голубь по имени Спайк, и он часто хвастался нам, что Спайк может пробыть под водой дольше всех других голубей, но однажды бедолага, побив все рекорды, навсегда закончил карьеру на куче мусора.)
Когда эта игра нам надоела, мы вернулись на луг и поиграли в тени под деревьями в крикет. Сэмми со своей железной ногой всегда умудрялся побеждать. Вечерело, на деревьях расселись курицы и цесарки. Вдруг Сэмми подпрыгнул и бросился на нас, началась новая игра. Мы стали бороться, защищая свои ворота ценою собственной жизни. Обломки бит; крики в камышах; запах птиц и воды; нескончаемый день с высокими холмами вокруг нас, Слоппи, которая все еще наблюдала за нами из крыжовника — казалось, что несчастий просто не существует на свете, что ничто плохое не может коснуться нас. Это место
