всё вспоминалась лежачая дыба с одной из книжных иллюстраций.
За едой разговаривать не принято – особенно когда она плотная и сытная. Пироги с ягодой тяжело ложатся на желудок и совесть, зубы вязнут в клейкой начинке, а чтобы делать хорошую мину при игре, нужно изрядное присутствие духа.
Однако Валентина без ее стряпни была нужна мне самому, вот я и терпел. И дождался.
Стоило Эугену отлучиться на двор, как она сказала:
– Знаю я, о чем вы с ним толковали. Ветер донёс. Что ж это за обычаи такие неслыханные? У них вроде как Европа, позднефеодальный строй. На моём факультете преподавание истории было неплохо поставлено.
– Языческие древности вы тоже изучали? Легенды и стихи арфистов?
– С какой стати, Моргаут? Этот денди на первобытного человека не похож. И на Древний Египет с Вавилоном тоже.
– Денди?
– Чистюля и щеголь. Вообще не средние века, а новейшее время. Хотя на мальчике не сюртук, не редингот и не фрак, если вглядеться.
Ворох ярлыков, лишь наполовину мне понятных.
– Знаешь, Мор, имеется в виду совсем другая литература. О том, чего не было. Мы звали её фантастикой, и она была в жутком загоне. Но только у нас в стране: Азимов, Саймак, Хайнлайн, Андре Нортон. Хотя нет, не эти авторы, даже совсем не они. Скорее Урсула…
– Спасибо, Валентина, – ответил я, – вы мне очень помогли. Куда больше, чем думаете.
Ибо не всё ли равно, совершилось ли грехопадение наяву или в мыслях – раз мы здесь оказались.
Воспоминания текут и расплываются, как бурливая вешняя вода. В самом ли деле я побочный сын Верховного Короля, безответно влюбленный в мою ровесницу, юную королеву с грациозной и светлой душой, – или мне чудится?
«Безответно» сменилось на «беззаветно», когда была получена весть о том, что король погиб в чужой земле, доверив жену моему попечению. Первое оказалось ложью, второе слишком быстро стало непреложной истиной. Воплотилось. Стало трепещущей плотью.
И до сих пор лишь одно гложет мне сердце: любили меня хотя бы вровень с королём – или всего лишь искали защиты от налетевшей вихрем беды?
Которую я лишь усугубил. Ибо «защищать» на языке мужчин означает почти то же, что «покрывать».
На этом печальном размышлении наш визит закончился. Впрочем, я, обнаружив Эугена под самой тенистой яблоней, не спешил проводить его к шатру.
Настал вечер. Похолодало, небеса потускнели и побледнели, капли росы на ветвях блестели звёздами.
– Хорошее время, – вздохнул я. – И не такое уж плохое место: исполняются все желания, кроме самых главных, но ведь только так и бывает в нижнем мире. Мне повезло попасть сюда без больших затруднений. Дым, немного огня и боевая сталь. А вас с братом проволокли через всю процедуру?
Эуген чуть вздрогнул и вперился в меня. Ну конечно, я подловил его на душевной слабости и размягчённости.
– Можешь не говорить, – предупредил я сразу. – Держи свою живописную копию в пределах замковых стен. Отгородить себя или от себя – нет большой разницы, когда речь идёт о душе.
Что подтолкнуло мою сообразительность? Ведь и не был тот портрет похож на него нисколько.
– Начертание души, ты прав. Начертание моей трусливой и робкой души, сотворенное на полотне не руками, но самой этой эманацией, – со внезапной силой отозвался Эуген. – Ибо лишь Тангата осмелился заколоть себя, не дожидаясь оглашения приговора. Взяв на себя вину за мой разврат. Мне не было и двадцати, а совершенство лет начинается в двадцать один, и оттого я не отвечал перед законом всей жизнью.
– А тебе что выпало?
– Моё преступление показалось судьям не столь велико, хотя совращённый отвечает почти наравне с совратителем. Ему назначили костёр, меня должны были…
Он пригнулся и спрятал лицо в ладонях, горло его дрогнуло в спазме.
– Говори, – приказал я и обнял склоненную спину. – Извергни эту грязь из себя.
– Меня должны были причастить избранные женщины. Весьма искусные в своём деле. Существовали келейные способы, они не давали осечки… Не надо больше.
– Но – такого не случилось, верно?
– Я умолил высших. Вина моя возросла благодаря отлучке и тому, что за ней воспоследовало. А к тому же после гибели Тангаты на самом пороге действа все жаждали зрелища, окрестный луг был полон народу. Стража не справлялась, не могла оттеснить на достаточно безопасное расстояние…
– Не гони телегу вперед лошади. Откуда твой братец взял дирг?
Так назывался на их языке кинжал.
– Я принёс в темницу с воли. Не удивляйся сделке, не спрашивай, чем заплатил за то, чтобы меня выпустили и впустили. Меня сочли неопасным, к тому же тюремщики полагали, что я буду польщён тем жребием, который мне выпал. Не захочу иного.
То, что вырисовалось из недомолвок, было невероятным.
– Судьи что, так вот мимоходом возвели на костёр тебя?
Эуген замолчал и попробовал было высвободиться из моих рук. Выпрямился внутри кольца.
– Я трус. Не смог принять оружие после брата. Предпочёл, чтобы казнь совершилась сама собой.
– Ну конечно, подобных трусов ещё поискать.
– Простолюдины вокруг бревёнчатого колодца мигом успокоились, едва меня поместили на верх сруба и привязали к столбу. Высокие Домы сочли кару более достойной и соответствующей моменту, чем прежняя. А родители… Они с самого начала отреклись, для них мы оба стали хуже, чем мёртвые. А так хотя бы память о нас очистилась от пятен.
– И ты принял боль как должное.
– Какая боль? Меня не увидели нагим – такая сразу взметнулась стена из пламени. Перед этим всё прочее ничтожно. К тому же потом…
Эуген наклонился снова и вынул клинок из петли, что удерживала его за голенищем.
– Потом, когда стало совсем плохо и меня покинула радость верного решения, я почувствовал в своём сердце это.
Ну, положим, до того он успел вдоволь нахлебаться беды.
– И тотчас перенёсся сюда. Один.
– Ты считаешь, что наказан?
– Несомненно. Иначе вместе со своим диргом здесь очутился бы и мой отважный Тангата.
На том мы расстались. Чтобы утром снова встретиться для беседы.
Но немало должно будет пройти времени, прежде чем клинок нарисует на прельстительном изображении косой крест. Так думал я.
И пока довольно об этом.
Мирок вокруг нас успокаивался. Липы во дворе замка стояли, по-прежнему ощетинившись мертвыми ветками, но в лесу цвели не одни сосны. Облако белого цветочного дурмана, крошечные невесомые лепестки окутывали небольшое деревце рядом с опушкой. Мелкие ягоды, зрея, глянцевито чернели.
– Это называется «черёмуха», – объяснила нам Валентина, когда Эуген принес ей слегка привядшую цветочную кисть вместе с листьями. – Не держи её в шатре – ещё дурные сны от тесноты привидятся. Ах, до чего же мы все в молодости любили этот запах! «Услышь меня, красивая, услышь меня, хорошая», – пели. А дальше: «Ещё не вся черемуха тебе в окошко брошена». Кусты это были и большие деревья. Говорили, что когда черёмуха набирает цвет в мае – это к заморозкам.
У нас это было к перемене.
Немного погодя я, выйдя на крыльцо, заметил, что между обширным загоном Эугена и штакетником Валентины вклинился еще один двор. Небольшой дом посреди цветущих кустов лиловой сирени, куртин
