бирючины и кизильника досконально повторял его очертания: ближние ко мне стены и навес плоской крыши, вывернутый, как шляпка несуразного гриба, сходились под острым углом, а дальние смыкались прямоугольно. Ограда из чёрного чугуна, видная в перспективе, струилась причудливыми извивами. Всё это я оценил в единый миг – таким стало устройство моего нового зрения. Дорожки, вымощенные серой сланцевой плиткой, без видимой цели рассекали пространство.
А на одной из них стоял только что приставший к нашему берегу новичок.
Гладкая стрижка, куда короче той, что принята у мужчин, еле прикрывала уши. Лупа на переносице, с петлей шнура, которая повисла сбоку, придавая ему не по возрасту брюзгливый вид. Старики, зрение которых мутнело, в мое время пользовались чем-то отдаленно похожим, но редко щеголяли своей слабостью. Наряд был похож на картинки в Валентининых модных журналах гораздо больше, чем тот, в котором прибыл к нам Эуген. Пиджачная пара: жакет и брюки – темно-серые в тонкую полоску, крават… простите, галстук, – чёрный на фоне белой подкрахмаленной рубашки, на лацкане – плоский ярко-красный бант с распущенными концами, углы воротника почти закрывают щеки, гладкие и чуть загорелые. На коротком поводке весело бесновалось существо, похожее на остромордую колбасу – упитанное, вислоухое, с хвостом наподобие крысиного, лишь чуть покороче.
Мы с пришельцем столкнулись глазами, и меня буквально протащило ему навстречу.
– Привет вам, – сказал я. – Я Моргаут, сосед ваш.
– Я – шевалье Ромэйн Гари. А вот его, – он поклонился и одновременно повёл глазами книзу – Бонами Гольд. Гладкошерстый такс, если вам будет угодно. Не беспокойтесь, собака не боевая.
– Разве бывают такие? – спросил я в недоумении. – Мне говорили о бойцовых породах. Их стравливают между собой, как кельты – своих низкорослых жеребцов.
– Простите, я плохо понимаю ваш жаргон – мысли доходят до меня куда успешнее. Стравливать необходимо, чтобы выявить способных сражаться в бою. Бонами не из тех: это норная порода. Охотничья. В идеале, разумеется.
Собака тем временем деликатно приблизившись, обнюхала мои штаны и сандалии. Для того, чтобы забраться на подол туники, ей явно не хватало роста.
– Вы воин?
– Полагаю, вы это о моём алом знаке доблести.
Я удивился.
– Розетка Почетного Легиона, – он мельком тронул рукой ленту. – Впрочем, это скорее следует читать как знак Красного Креста.
– М-м?
О римских легионах я имел точное понятие, о кресте – тоже, однако сие мало мне помогло.
– Награда за сбор средств для организации. Среди моих собратьев-художников в том числе. Мы занимались врачебной помощью, заботой о пленных и подобными вещами, на которые никогда не хватает денег у воюющих правительств. Общество «Международный Красный Крест».
– Я знаю, – радостно отозвалась Валентина, которая, едва завидев нас обоих, поспешила к заборному перекрёстку. – Они моему Коле помогли, хоть это и не разрешалось. Мы, советские, в Красном Кресте и Полумесяце не участвовали.
– Вот как, – Ромэйн сдержанно улыбнулся. – Советы – это, уж наверное, не Первая, а Вторая Мировая? Мы с моей тогдашней подругой почти с самого начала бежали в Италию, где всё же было поприличней и Германии, и оккупированной Франции. Хотя живописать при дуче оказалось практически невозможно. Спасибо, хоть жить удавалось.
Дальше последовало бурное сближение, возгласы типа «какая замечательная у вас такса», объяснения типа «да, истинный друг, в том мире он погиб на лисьей охоте; лиса оказалась двуногая, вы понимаете, из тех, что сшивают свою шкуру с клочком шкуры льва».
И, естественно, тотчас же как бы сам собой затеялся очередной пир. Правда, Эуген слегка изменился в лице при виде незнакомца, но он вообще с трудом сходился с людьми. Зато Валентина прямо наизнанку вывернулась – так ей польстило, что она снова имеет дело с живописцем.
Манеры новичка были удивительны – ему потребовался по крайней мере десяток инструментов помимо ложки, крошечных двузубых вил и столового ножа. Но в том, что они были уместны, сомнений у нас не возникло – с таким изяществом он с ними управлялся. Кстати, я даже не подозревал, что в доме архитектора хранятся подобные редкости, оправленные в серебро.
– Вы отличная кулинарка, Валентин, но с одним ножом и сковородой управляться трудно. И печь в любую жару у вас топится. Отчего вы не устроите себе электричество? – спросил Ромэйн после сражения с окрошкой, капустными шницелями и сладким пирогом, который мы запивали брусничным морсом из тяжелых кружек резного хрусталя.
– Хлопот много, – ответила Валентина. – Заказывай станцию, подстанцию, провода…
– У меня вместо крыши – солнечная батарея, – объяснил тот. – Для студии. Солнце, правда, здесь какое-то странное, тускловатое, но дни долгие. Вечное лето. Подключайтесь, если хотите, или я для вас попрошу десяток беспроводных панелей – знаю, какую систему заказать. Вот для хижины и замка не стану: испортит впечатление.
Кивок в сторону меня, другой предназначен Эугену.
– А чем мне заплатить? – спросила Валентина. – Я понимаю, здесь многое нам даром достаётся, и всё- таки. От себя хочется что-то отделить.
Ромэйн понял её с полуслова:
– Масляные краски поищите или хотя бы темперу. Вы же говорили, что был такой знакомый художник.
Потом он удалился кружным путём и увёл с собой таксу.
– Чудесная какая женщина, – заметила Валентина, споро перемывая посуду: этого она не поручала никому из нас обоих, боясь, что разобьём.
– Вы снова ошиблись, он сам говорит, что шевалье.
Эуген выразительно ухмыльнулся моей реплике. Я заметил, что он стал держать себя заметно свободней после того, как вытряхнул из себя паскудную начинку.
– Ну да, с вытачками на фасаде, – хмыкнула Валентина. – И брови писаные, соболиные, и руки ухоженные, и туфли самое большее тридцать шестого размера. Орден Легиона женщинам не давали почти никогда, но уж тогда они становились его полноправными кавалерами. Не дамами.
Откуда такие сведения у простой «домохозяйки», как она себя именовала?
Я решил, что при жизни Валентине мягко навязывали роль простушки, а здесь над ней, как и надо всем нашим мирком, тяготела инерция былого. Все мы слишком устали, чтобы хоть что-то изменить вокруг себя.
Откуда в моём мозгу возникла эта крамола – именно тогда, когда я час от часу, день ото дня всё больше убеждался в крайней пластичности нашего камерного мироздания?
С Ромэйн мы сблизились куда проще, чем с мальчиком, несмотря на то, что ей были свойственны куда большие странности, чем Эугену. Тот, по крайней мере, свои липы всего-навсего подстриг и не давал подёрнуться майским листом. А она была твёрдо убеждена, что всё древесное, кроме низких кустов, пьёт из неё жизнь. Наших яблонь, абрикосов и черешни она остерегалась куда меньше, чем диких лесных деревьев, и гулять в лесу отказывалась наотрез. Но зато мы проводили у неё в гостиной и студии долгие и увлекательные часы. Когда мы явились в первый раз и по делу, полупрозрачные панели в рост человека уже стояли, прислоненные к стенам изнутри, и оказались почти невесомыми. Я и Эуген перетаскивали их к Валентине и поднимали на крышу по внешней лестнице, предназначенной для окраски кровли, а затем укладывали прямо поверх железа и крепили особыми скобами.
Чуть позже мы отыскали на чердаке Валентины пересохшие, скрученные тюбики и палитру. Пока я размышлял, прилично ли отдариваться таким хламом, краски ожили, расправились и посвежели, палитра отчистилась от мазков и потёков, и таким образом мы трое получили предлог напроситься в гости к художнице.
Дом её внутри оказался еще причудливей в своей простоте, чем снаружи. Стены, отчищенные от строительного материала, поразили меня своей наготой, пол расстилался мраморной пустыней. И всё же
