черное, мягкое, бесформенное, подбирается сзади. Как сильно нажимает на голову, клонит ее вперед. Уже везде, все тело. И так тяжело наваливается на голову, что я не могу шевельнуться. Я открыл глаза. Оно, мягкое бесформенное непонятно что, убегает; убегает назад, теперь оно опять позади, за моей головой. Моя кровать. Но оно здесь, вокруг моей кровати. И неважно, что я думаю — мне это приснилось, оно все равно ждет там, за моей головой. Я закрыл глаза, чтобы не видеть кровать, комнату. Оно плавало, мягкое, вокруг моей головы. Черное. Я вжался лицом в подушку. Не мог шевельнуться. Но оно просочилось прямо мне под веки. Я быстро сел, и черное мягкое сразу отпрянуло. Это моя кровать. Оно опять сторожило меня, колыхалось вокруг головы, за спиной… но, если не закрывать глаза, тогда оно подойти не сможет. Снаружи светила луна, вжимала в комнату темные тени деревьев. Я встал посмотреть, может, оно в саду. В тени деревьев белые далии. Белые далии, вот они-то, наверное, и сказали. В темноте светящаяся белизна. Дверь была открыта. Бабушка не стояла возле окна. Дедушкина кровать пустая. Бабушкину кровать мне отсюда было не видно, в той части комнаты совсем темно. Я осторожно стал продвигаться к ее кровати, хотел увидеть, спит ли она. Пол слегка скрипнул. «Это ты?» — спросила из темноты бабушка. «Да». — «Свет не включай!» — тихо сказала бабушка из темноты. Голос шел словно бы откуда-то издалека, не оттуда, где стояла ее кровать. «Тебе плохо? Бабушка, тебе плохо? Бабушка!» Ее лицо медленно повернулось ко мне на подушке. «Немножко, совсем немножко». Рука на одеяле шевельнулась, но не потянулась ко мне. Я наклонился над ней, медленно. «Ступай к себе, сынок. Спи». Я пошарил рукой по ночной тумбочке, искал выключатель, рука наткнулась на стакан, и я подумал, что в стакане дедушкины зубы. «Нет! Не включай! Не хочу, чтобы ты видел меня. Безобразно». Я все-таки нашел выключатель. В стакане просто вода. Теперь я уже совсем проснулся и знал, где я… где я в своей жизни. Дедушка умер. На меня смотрит бабушка. Ничего безобразного не было. Словно удивляясь чему-то, она еще шире раскрыла глаза и смотрела на меня. Я ждал, мне казалось, она хочет спросить о чем-то, но она не спросила. Разве только на полоски моей пижамы. И не в глаза мне смотрела, а на шею, и я потрогал шею, что там такое. И тут на лице у бабушки словно возникла улыбка, может оттого, что я такой глупый, этого я тоже не знаю, но глаза ее все так же неподвижны, только морщинки вокруг рта, словно она опять улыбалась. «Бабушка!» Она смотрела. Не отвечала. Ее рот медленно открылся, и я увидел, что она не улыбается. Кричит. Молчит. Но никого не было за моей спиной. И тогда что-то все-таки случилось. Я слышал, как тишина выходит из ее тела. Но тишина не могла выйти вся, она все выходила и выходила из нее. И я стою в этой тишине, которая выходит из ее тела, изо рта, из ее рук. Я не могу ее повернуть, и нельзя поворачивать. Так говорила бабушка! Сейчас надо закрыть ей глаза, подвязать подбородок, не то он так и застынет. Вроде бы она еще шире открыла глаза, но нет, мне просто так показалось. Все в ней осталось как было. Я не хотел, чтобы она продолжала смотреть. Надо так, как пыталась тогда бабушка с дедушкой; я придерживал ее веки пальцами, как она дедушкины; свет от лампы проникал за ее зубы, и видно, что она не пустая внутри, как дедушка. Платок был рядом, на стуле. Этим платком бабушка повязывала голову, когда была дома, когда же уходила, иногда надевала и шляпу, потому что была почти совсем лысая. Мои руки ощущают ее кожу, она теплая. Но зубы все-таки видны, я пальцами подправляю ей губы; может, она поэтому сказала — безобразно. Свет я выключил. В темноте отошел к дедушкиному креслу, сел. Я просидел так долго, в комнате стало светлее, потому что снаружи светила луна, и я теперь видел бабушку, лежавшую неподвижно, мои глаза привыкли к темноте. Мне хотелось плакать, но нельзя было, я ждал: все-таки что-то может случиться, чего я не знаю. Тут мне вспомнилось, как однажды бабушка рассказывала, будто в доме живет белая стенная змея и когда кто- нибудь умрет, змея из стены выходит. Я-то знал, что это всего лишь сказка, но все же подтянул под себя ноги, а ну как правда? Когда я проснулся, мне показалось, что все это был сон, но я сидел в кресле, на улице уже рассвело и птицы!.. и я совсем продрог в кресле, и бабушка лежала, обвязанная платком, который я завязал у нее на макушке, чтоб так и было, пока не пришло еще время. Я прислушался к ней и услышал, что вся тишина уже вышла и больше нет ничего. И, может быть, тут я виноват, с платком этим: нельзя было его сразу подвязывать, только потом, когда жизнь ушла совсем! Я развязал платок, ее рот не открылся, так и остался. Все равно она уже неживая. Утром я услышал, как подъехал мусорщик. Лошадь тащила телегу, мусорщик шел рядом с лошадью и звонил в колокольчик, чтоб выносили мусор. Я смотрел на него в окно. Около нас он даже не остановился — увидел, что все равно никто не выходит. Тогда я вернулся к бабушке, а она все лежала как раньше, и я заплакал, потому что не знал, что нужно делать. Наконец я вытер глаза, и мне опять пришло в голову, что все это я напридумывал. Но бабушка лежала такая же, как и прежде. Я вышел на улицу, вдруг пройдет кто-нибудь. Если мусорщик завтра подъедет, я скажу ему. Или в магазине, той женщине, которая волосы красит, чтоб белые были, но эту женщину бабушка не любила. Я бы в школу пошел, но сейчас там пусто. Или тот мужчина в церкви, который на нас смотрел, когда вышли со Святыми Дарами, а потом утешал еще крашеную женщину за прилавком. Но нельзя же пойти туда в пижаме и оставить бабушку. На кухне я поставил разогреть воду в большом стиральном чане. На верхней полке была мука, манная крупа, булочка и сахар, но порошка я не нашел. Зато нашел свечку и кусок колбасы, завернутый в бумагу. Бабушка всегда прятала где-нибудь колбасу. Свечу я зажег и поставил у бабушки в изголовье, прикрыл ставни, но до зеркала, что над комодом, дотянуться не мог, и платок соскользнул с него. На кухне от воды шел пар. Я сначала отрезал от колбасы совсем немножко, но тут же проглотил и отрезал еще. Когда решил отрезать еще кусок, нож соскользнул и порезал мне палец. В порезе было видно мясо. Но потом из ранки хлынула кровь и текла, текла, залила всю руку и даже стала капать в тарелку. Я поднял палец кверху, встал со стула, чтобы уж там, в ванной… Нет, я не упал, только голова как бы приблизилась к двери, дверь открылась, и на меня полетели квадратные плитки пола. Черные-белые. Как и на кухне. Серое, будто в чем-то очень мягком. Крика больше не слышно. Холодно, но это приятно. Меня вроде бы несут куда-то, все качается, и я в чем-то белом, где? Куда-то несут. У ворот останавливается машина, но никто из нее не выходит, только мотор все работает. Мусорщик на другой день не появился. Я хотел выкопать яму, но шел дождь. Из машины вышли трое. В этом месте я похоронил и собаку. Один мужчина остался у ворот. Двое направились к дому, между кустами роз. Может, они не увезут меня? Они хотели позвонить, но я успел еще раньше открыть дверь. «Кроме тебя есть кто-нибудь в доме, малыш?» — «Моя бабушка! Бабушка умерла!» — «Да ну! А еще кто-нибудь есть дома?» — «Нет. Только я». Двери были открыты. Дяденька велел мне стать у зеркала. Он тоже остался в передней, прислонившись к двери спиной. А я думал, как интересно: он видит меня сейчас не только спереди, но и спину мою видит в зеркале. Второй прошел в комнату. Сперва в мою. Распахнул двери. В бабушкиной комнате остановился. «Бела! Быстро сюда! Здесь и вправду покойница!» Мне сказали, чтоб я остался и не боялся, они тотчас вернутся. Но приехали не они, а двое других в черном и увезли бабушку. Мне велели оставаться дома, за мной приедут, и еще спросили, есть ли в доме какая-нибудь еда для меня. Я не посмел попросить, чтобы сказали папе, я ведь знал. На другой день никто не пришел. Мусор я вынес, может, приедет мусорщик. Он приехал утром и забрал, как положено. Из-под бабушкиной подушки я вытащил леденцы, они слиплись. И клочки от бумажного пакетика приклеились. Я сосал леденцы и выплевывал бумажные катышки. Потом прокусывал конфету, и на язык брызгала вкусная начинка. За окном метались черные фигуры. Они еще не знали, их головы вполне пролезут между прутьями решетки. Я проснулся, была ночь, в окно стучали. Я думал, их много, но там был кто-то один. Но не он. Я осторожно встал, вышел в прихожую, пол ни разу не скрипнул. Тот, за дверью, позвонил, но я стоял не шевелясь. Раз звонит, значит не он, он постучал бы. Если я буду стоять здесь и совсем не шелохнусь, этот уйдет, решит, что меня уже увезли куда-то, и я останусь здесь тайно. И тогда он когда-нибудь все же придет. Опять позвонили, и дому стало не по себе от этого звонка. Я чувствовал, что не выдержу. Но и открыть дверь было сверх моих сил. В зеркале я видел свою тень, как будто стоял у себя за спиной. «Папа, ты?» — спросил я совсем тихо, только он один и услышал бы, если это все-таки он. Позвонили опять. Но я так надеялся, что он! «Папа, это ты?» — «Открой, малыш! Я за тобой приехал! Ну, открывай же, не бойся!» Мужчина вошел, велел мне побыстрее одеться, потому что мы едем в Микошдпусту, а ему надо еще и вернуться оттуда. Пока я одевался, он везде включил свет, я следил за ним, чтобы не украл чего. «Тут и второй этаж есть?» — «Да». — «На втором этаже тоже есть комнаты?» — «Да». — «Сколько?» — «Две». Я надел старые сандалии, хотя новые на резиновой подошве, а эти жмут, но теперь все равно. Этот сказал, что ничего брать с собой не надо, там у меня будет все. Но одну вещь я хотел взять. Пока он гасил всюду свет, я сунул тайком в карман камешек. Этот камешек я нашел в саду, когда решил выкопать яму, чтобы похоронить бабушку. Хорошо бы прихватить и увеличительное стекло, да только я не успел. Он запер дверь, но ключ мне не отдал. «Садовая калитка не запирается на ключ?» — «Запирается, ключ в прихожей висит на гвозде». — «Ну, ничего, завтра все равно сюда приедут». Я не осмелился спросить кто. Большой черный автомобиль. Этот сказал, чтобы я сел сзади. На окнах занавески.
Вы читаете Конец семейного романа
