Конец семейного романа

Я хотел раздвинуть их, но он сказал, чтоб оставил как есть. Мы ехали очень быстро. Со мной он не разговаривал. Мне стало холодно, вот бы вернуться за пуловером. Я заснул и слышал музыку. Иногда он закуривал сигарету. В радиоприемнике светилась одна лампочка. Никогда еще ни одна машина не ехала со мной так быстро. Шоссе было совершенно пустое. Я видел, как всходило солнце. Мне было странно видеть это, и я радовался, как быстро мы мчимся, но все же пришлось сказать, что больше терпеть не могу. «Мне пописать надо». Но он не рассердился. И я вышел, и вокруг было неоглядное поле, дул слабый ветерок, и мне было холодно, но солнце все-таки уже начинало пригревать. Я знал: это множество птиц, жаворонки и повсюду красные маки. Если бы я бросился сейчас бежать, он бы меня нипочем не догнал, ведь машина не может ехать по полю, и я куда-нибудь добежал бы. Но горы были далеко, далеко за полем. Может, это те самые горы, о которых рассказывал дедушка. Какое-то время спустя этот сказал, что мы почти приехали. Мы оказались в лесу, и здесь опять стало холодновато. А когда лес кончился, я увидел дворец на вершине холма, чуть ниже большое озеро, и в него вливалась речушка. Машина прогромыхала по мосту и остановилась перед железными воротами. Два мальчика открыли ворота, и мы медленно покатили к дворцу. Под тяжелой машиной громко хрустел гравий. Отсюда видно было озеро. У входа во дворец стоял еще какой-то человек, он открыл мне дверцу машины. На шее у него висел свисток на красном шнурке. «Я сразу же еду обратно,» — сказал тот, что привез меня. «Вы не хотите позавтракать?» — «Нет. К полудню мне надо быть там. Спасибо». Человек со свистком держал меня за шею. Машина исчезла в лесу. По широкой лестнице мы поднялись на второй этаж. Он все держал меня за шею. Мы шли по длинному коридору, он открыл одну дверь и сказал, чтобы я тут дожидался, за мной придут. И закрыл за собою дверь. Я слышал его шаги. Но он пошел не в ту сторону, откуда шли мы, а дальше по коридору. Комната была большая. В окна светило солнце. Белые занавески. Двухэтажные кровати в два ряда. Каменный пол из черных и белых плиток, как у нас на кухне, и в ванной комнате тоже. Я остался у двери, не смея пройти вперед, хотя мне очень хотелось выглянуть в окно. Тишина стояла такая, словно здесь вообще не было ни души. Пять кроватей стоят по одну сторону от окна, пять кроватей — по другую. Белые железные кровати. Напротив двери у окна стол, два стула; на столе белая скатерть, на подносе кувшин с водой и два стакана. Я прислушивался, может, хоть что-то услышу, но ниоткуда не доносилось ни единого звука. Я пошел к столу и тут заметил, что между кроватями стоят маленькие шкафчики с круглыми отверстиями на крышках, по пять отверстий в каждом. Окно было открыто, белые занавески иногда колыхались от ветра; и каждый раз, как ветерок шевелил занавески, шевелились и тени на каменных плитках пола. Два стула стояли точно друг против друга у противоположных сторон стола. Я не стал садиться. Снизу, откуда-то издалека, донеслось словно бы позвякиванье посуды. Завтрак. Какой-то странный запах. Из окна я увидел усыпанную гравием площадку перед дворцом, куда привезла меня машина; забавно было видеть все это сверху. А по озеру плыл в сторону моста белый лебедь. Но смотреть на него не пришлось: я услышал, что кто-то идет. Ручка двери не шевельнулась. Только откуда-то снизу, издалека, звяканье посуды. Я пошел к двери, наступая только на белые квадраты. Иногда носок сандалии соскальзывал и на черный квадрат, хотя по правилу ступать надо только на белые клетки. У двери я повернулся, тут правило изменилось, теперь можно было ступать только на черные клетки; так и шел назад, до стола. Стаканы были сухие. Мне захотелось налить немного воды, но я не попал в стакан, и скатерть стала мокрая. За моей спиной открылась дверь. Хотя шагов я не слышал. Синие спортивные тапочки. Парень очень высокий. Он ничего не сказал, только смотрел на меня. И опустил голову. Солнце светило прямо на нее. Волнистые светлые волосы упали ему на лоб и блестели. Он стоял, держа дверную ручку, потом прикрыл дверь. Шепотом: «Ты Петер Шимон?» Спросил и медленно откинул назад голову, волосы взлетели, открыв лоб; он опять смотрел на меня, его волосы надо лбом все равно сияли. «Да». У парня был высокий выпуклый и гладкий лоб, мне захотелось, чтобы он сразу подошел ко мне. Но он стоял у двери. Шепотом: «Пошли». Я направился к нему. Под ногами побежали квадраты, черные, белые, как попало, и это было хорошо, но все же меня отчего-то беспокоило, что иду не по правилу, путая черные и белые плитки; не знаю почему, но я немного и побаивался его. «Ну, иди же!» Он опять наклонил голову, волосы упали на лоб. И вот я уже перед ним. Уже ощущаю его запах. На синих тапочках серые пятна; грязь. Но мне хотелось увидеть его глаза. И тут он обнял меня. Голые руки сошлись на моей спине. Я тоже его обнял, так мы и стояли. Майка у него на груди пропотела, была почти влажная, но это было хорошо, и мне не хотелось никуда уходить отсюда. Мои руки у него на поясе, и твердое столкновение костей, и тепло в низу живота, и мое лицо ощущает под пропотевшим трико изгибы ребер, и мне не хотелось уходить отсюда, и я зажмурил глаза, чтобы еще лучше его почувствовать. Он сжал меня крепко. Его голос шепотом, в самое ухо: «Не бойся! Сейчас мы пойдем к директорше, но все будет хорошо. Не бойся, ладно? Никогда ничего не бойся. Понял? Никогда. Ничего». Он отпустил меня, но мне все хотелось теснее к нему прижаться, уткнуться в него лицом, спрятать его в темноте. «Ну, пойдем!» Он погладил меня по щеке; ладонь была жесткая; пришлось открыть глаза. «Иди же». Мы шли по коридору рядом, я не смотрел на него, но видел, чувствовал его рядом с собой и как он большими шагами бесшумно идет в спортивных тапочках. Он просто шел, но я едва поспевал за ним. Кроме нас в коридоре никого не было. Белые стены. Не знаю, куда мы шли, я просто старался от него не отстать, меня вели его шаги. Наконец он остановился перед огромной коричневой дверью. Постучал. Изнутри что-то сказали. Он прошептал: «Я тебя подожду, не бойся!» — отворил дверь, и еще я почувствовал, как он затворил ее за моей спиной. За письменным столом сидела женщина в очках. Старая. Знаком велела подойти ближе. Вечером, перед тем как взобраться на свою кровать, я спросил мальчика, у которого было почти совсем черное лицо, кто тот парень, что приходил за мной. Но мальчик не ответил. Разговаривать было нельзя два дня. В воспитательном доме повсюду стояли ящики. Если кто скажет хоть слово, дежурные или просто любой желающий бросают в ящик записку с именем провинившегося, или за другое какое нарушение — про это тоже полагалось докладывать. Мы строем пошли в столовую, но я не знал, куда должен сесть. Длинные столы и скамейки. Влезть через скамейку к столу было трудно. Кружки в горошек. Какао. Тогда я еще не знал, что такой завтрак каждое утро, но какао было ужасно горячее, так что пить приходилось очень медленно. Все же я углядел одно свободное место и пробрался туда. Там сидел тот самый мальчик с черным лицом, его звали Янош Андял. Когда два дня прошли и можно было разговаривать, он, как только выключили свет, позвал меня, чтобы я спустился на его кровать, — он спал как раз подо мной, — и сказал, что родился во Франции, потому и попал сюда, но про это расскажет потом, а сейчас, говорит, ты расскажи что-нибудь. Но мне ничего не приходило в голову. Потому что я чувствовал, нехорошо получится, если опять начну расспрашивать про того высокого парня. Приходилось быть осторожным, чтобы не попасть на заметку в ящик; на кого поступит жалоба, должен идти к пайташу[27] Дежё. На шее у пайташа Дежё — свисток. Как только раздавался свисток, каждый подбегал к своей кровати и тут же появлялся пайташ Дежё с теми двумя большими ребятами, которые в чем-то перед ним провинились, и проверяли шкафчики. Мне выдали одежду, спортивные тапки, синие, и еще башмаки, зубную щетку, мыло, полотенце. В столовой на большом подносе бутерброды с маслом. Когда пайташ Дежё даст свисток, можно садиться, и каждый старается выхватить самый большой бутерброд. Полагалось по два бутерброда. Большой кусок тем хорош, что его можно сложить вдвое; мы прятали его под рубашку, а вечером, как погасят свет, друзья делились друг с дружкой. У Андяла еще и соя была. Когда выключали свет, приятели перебирались на кровать того или другого. Но когда нас подымали по тревоге, то все это брали на заметку, находили бутерброды в шкафчиках и под матрасами. У кого находили, тот назавтра не получал какао. Утром мы голышом бежали на физзарядку. Всем было очень стыдно, потому что в это самое время на кухню шли женщины. После зарядки — бег, и никогда нельзя было знать, разрешат нам в этот день купаться в озере или нет. Если разрешалось, пайташ Дежё кричал: «Направление — озеро! Бегом марш! Стой, приказа еще не было! Бегом! Что такое? Сигнала ведь не было! Бегом ма-арш!» Наконец раздавался свисток, и мы бегом бросались в воду. И выходить из воды нужно было после его свистка. При этом следили, кто вышел последним — назавтра ему не разрешалось купаться. Поэтому мы держались поближе к берегу и только брызгались, окатывая друг дружку. Утром здесь все группы были вместе. Мерени всегда заплывал далеко, один. Пайташ Дежё посмеивался, потому что ведь кто-нибудь всегда оставался последним. Но Мерени он не брал в расчет. Тот вылезал из воды возле моста и бежал к нам. Я заметил у него на бедре толстую вену, разветвлявшуюся книзу. В пятницу мы ходили мыться, после уборки. Но в субботу, уже с самого утра, разговаривать запрещалось, чтоб нигде ни звука, и так до утра понедельника. В баню полагалось брать с собой мыло и полотенце. Андял рассказывал, что старшие мальчики что-то там такое делают в бане, но я не понял. Однажды я пожаловался, что у меня заболел живот. Когда в баню пошли старшие мальчики, я сказал пайташу Дежё, что у меня все прошло. И он позволил мне идти с ними. Под душем старшие мальчики